Зофья Посмыш - Пассажирка

— Больше ее стричь не будут, разве вы не знаете об этом? У нее уже, отросли волосы, вы в этом сами убедитесь.

Лиза ожидала какой-нибудь ответной реакции, но его лицо по-прежнему ничего не выражало.

— Вас это не интересует?

Он смотрел на нее несколько секунд с явным интересом, как на какой-то редкостный экземпляр. Заключенным не разрешали так смотреть на эсэсовца, и, будь на ее месте кто-нибудь другой, хотя бы ее сестра, надзирательница Хассе, Тадеуш получил бы пощечину. Она сказала:

— Те двое, капо и… писарь, говорили вам, что видели Марту?

— Да.

— Объясните мне вот что: другие заключенные под разными предлогами ухитряются проникать в женский лагерь. Вы этого никогда не делаете. Почему?

— Это ясно, — ответил он после паузы. — Я не хочу подвергать ее опасности.

— А другие?

— Они рискуют.

— Значит, вы более осторожны?

— Да. — Теперь он смотрел на нее в упор. — Потому что я больше рискую.

— Больше других? Но почему?

Он тяжело уперся руками о стол.

— Не знаю, смог ли бы я сдержаться, если бы ее ударили… при мне.

Неизвестно почему Лиза спросила:

— Вы офицер?

— Так точно. Офицер.

— А это? — Лиза указала на серебряные предметы. — Мне казалось, что вы художник.

— Это моя профессия в мирное время.

— Понимаю. Вы считаете, что во время войны все становятся солдатами.

— Да, фрау надзирательница. — Ей послышалась в его голосе насмешка. — Я так считаю.

— И я того же мнения.

Она снова принялась рассматривать «лагерную мадонну», а он, казалось, изучал ее, старался разгадать.

— Ну так как же? — спросила она шутливо. — Приехать мне еще раз за вами? Со мной вам ничто не угрожает. И ей тоже.

Он помолчал немного, а потом произнес:

— Вы… разрешите быть с вами откровенным?

— Слушаю вас.

— Так, как будто на мне нет моего «мундира», а на вас вашего?

— Говорите.

— Благодарю вас за возможность повидаться с Мартой. Я не воспользуюсь ею.

Удивление Лизы было слишком велико. Она встала. Тадеуш тоже вскочил. Она заставила себя заговорить безразличным тоном:

— Я думала, что вам хочется этого. Во всяком случае, не меньше, чем ей.

Теперь в его взгляде была откровенная ненависть. И презрение.

— Мы оба находимся в концлагере. Марта и я.

Лиза пожала плечами.

— Какое это имеет значение? Если я вам гарантирую безопасность.

— Здесь гарантировано только одно, вы ведь знаете.

— Допустим. Но тем более нужно ценить такую возможность… Не понимаю вас…

— Фрау надзирательница! Раз уж вы разговариваете со мной, как с человеком, то и я отвечу вам, как человеку. Любовь неразрывно связана с жизнью. А здесь…

— Понимаю. Вы имеете в виду, что любовь связывает с жизнью.

Он молчал.

— Еще одно, — продолжала Лиза. — Вы не хотите видеть Марту, боясь за себя или… за нее?

Тадеуш посмотрел на нее с удивлением: она угадала.

— Я сильнее Марты.

Лиза понимала его. И была, как никогда раньше, убеждена в его правоте. Он не хотел поддерживать любовь Марты, создавать иллюзии, расслабляющие волю.

— Хорошо. Продолжайте работу.

В дверях Лиза обернулась.

— Я обещала Марте, что она вас увидит. Могу ли я сказать ей, что вы сами не захотели прийти?

Он встал навытяжку.

— Так точно, фрау надзирательница.

Лиза в бешенстве вскочила на велосипед. Как легко он разгадал ее, как быстро раскрыл ее замысел. Какой-то заключенный выбежал из-за угла барака прямо под колесо. Она спрыгнула с велосипеда, чтобы обругать его, и тут увидела виселицы. Их было четыре. Вокруг них суетилось несколько заключенных. Они подставляли лестницы. Пустые петли чуть покачивались на ветру. Лиза удивилась. Она ехала сюда той же дорогой, но не заметила их.

Она отправилась в женский лагерь, хотя был вечер и ее рабочее время давно кончилось: ей необходимо было увидеть Марту сию же минуту, немедленно. Лагерштрассе поражала странной пустотой. Обычно появление эсэсовца в такое время вызывало переполох. В промежутке между перекличкой и сном заключенные чувствовали себя относительно спокойно. Они занимались своими личными делами, неизменно нарушая при этом лагерный режим, или позволяли себе роскошь уноситься мыслями в прошлое. Но теперь Лиза не видела крадущихся от барака к бараку фигур, лагерь словно вымер. Она поняла, в чем дело, когда услышала пение. Таубе был в лагере. Всегдашняя его песня — «Голубые драгуны».

«Далек наш путь на родину обратный, далек, далек», — разносилось по лагерю стройное, слаженное пение. Ни одна команда не умела петь так, как «отряд» Таубе, с таким чувством мелодии и пониманием духа песни.