Франц Кафка - Письма к Фелиции

Франц.

Ты мне не пишешь? На службе не было ничего (у нас сегодня рабочий день, поэтому и я Тебе писал на службу), но и дома ничего! Фелиция! И это при том, что нет еще никакой уверенности, что я еду; лишь завтра утром все решится, собрание мукомолов все еще надо мной висит. И где мне с Тобой встретиться, я тоже не буду знать, если и завтра письмо не придет. Если я поеду, то остановлюсь, по всей вероятности, в «Асканийском подворье», на Кёниггрэтцерштрассе. Вчера я узнал, что и Пик одновременно со мной тоже едет в Берлин. Для цели моей поездки это значения не имеет, но приятно будет ехать вместе с ним, а в Берлине он вряд ли сможет мне помешать, несмотря на то или благодаря тому, что знает и собрался навещать половину берлинского литературного света. Но когда я увижу Тебя, Тебя, Фелиция, и где? Возможно ли это уже в воскресенье утром? Только я должен как следует выспаться, прежде чем перед Тобой предстать. Как же опять мало я на этой неделе спал, моя неврастения и мои седины – все это во многом от недосыпания. Только бы мне перед встречей с Тобой как следует выспаться! Чтобы коленки не тряслись! Как, например, тряслись бы сейчас, увидься я с Тобой в нынешнем своем состоянии. – Впрочем, это уж совсем глупость, подобными разговорами с самим собой отнимать у себя же последние остатки самообладания, которое, возможно, еще пригодится. Итак, Фелиция, корреспонденты временно прощаются друг с другом, и тем двоим, что виделись полгода назад, суждено увидеться снова. Постарайся же вынести вид настоящего человека столь же терпеливо, как Ты выносила Твоего корреспондента, не более того! (Это совет того, кто очень Тебя любит.)

Франц.

Разумеется, Ты получишь, независимо от того, буду я в Берлине или нет, в воскресенье письмо от меня, или, скорее, Твоя матушка его получит. – Теперь, написав эти строки, я вижу в них какой-то омерзительный обман, но что делать – представление настоящего человека только начинается.

Ничего еще не решилось.

Франц.

Что происходит, Фелиция? Ты ведь должна была получить в субботу мое срочное письмо, в котором я извещаю Тебя о своем приезде. Не может же быть, чтобы именно это письмо вдруг затерялось? И вот я в Берлине, мне после обеда в четыре или в пять уже уезжать, часы бегут, а о Тебе ничего не слышно. Пожалуйста, пошли мне ответ с этим же мальчиком. [54]Можешь и телефонировать мне, если сумеешь сделать это незаметно, я сижу в «Асканийском подворье» и жду.

Франц.

Любимая, большое, большое спасибо, мне действительно очень нужно сейчас утешение, и притом именно идущее от Твоего милого, нечеловечески доброго сердца. Сегодня напишу Тебе только эти несколькослов, от недосыпа, усталости и беспокойства я почти без памяти, а мне еще для завтрашнего суда в Ауссиге [55]надо проработать огромную стопку бумаг. И выспаться, обязательно выспаться, мне же завтра опять в полпятого вставать. Но если я завтра не начну Тебе свою исповедь, для которой мне нужно мужество, то есть покой, то уж послезавтра начну ее непременно.

Знаешь ли Ты, что сейчас, по возвращении, Ты для меня еще более непостижимое чудо, чем когда-либо прежде?

Франц.

Милая Фелиция, не сердись на меня, что я так мало пишу, это не значит, что у меня нет на Тебя времени, напротив, с тех пор как я побывал в Берлине, в моей жизни не так уж много мгновений, которые бы целиком и до дна, со всем моим существом в придачу, не принадлежали Тебе всецело. Но вчера, увы, я был в Ауссиге, домой вернулся поздно и до того измотанный, что только просидел за столом совершенным истуканом. У меня за это время были периоды ужасного утомления. Когда голова на плечах будто чужая и вообще не человеческая. Ночью со среды на четверг, то бишь перед поездкой в Ауссиг, я, поскольку пришлось изучать бумаги, лег лишь в половине двенадцатого, но, несмотря на крайнюю усталость, заснуть не мог, еще и в час ночи я слышал бой часов, а в полпятого надо было уже вставать. Окно было открыто, в спутанных своих мыслях я четверть часа без передышки выбрасывался из окна, потом пошли поезда, и каждый, один за другим, переезжал мое распластанное на рельсах тело, углубляя и расширяя в нем две рубленых борозды – на ногах и на шее. Но зачем я пишу все это? Только ради того, чтобы притянуть Тебя к себе силой Твоего сострадания и насладиться этим счастьем, прежде чем настоящая моя исповедь все разрушит.