Франц Кафка - Письма к Фелиции

О себе Ты пишешь так мало, Ф. Что Ты делаешь на службе, стало ли у Тебя работы меньше, чем прежде, что значит для Тебя Твое новое место, с кем Ты общаешься, почему в воскресенье после обеда сидишь дома одна, что Ты любишь, ходишь ли в театр, не уменьшилось ли Твое жалованье, как Ты одеваешься (в Боденбахе Ты была очень красива в своем жакетике), как Твои отношения с Эрной – обо всем этом я ничего от Тебя не слышу, а ведь это неотъемлемый круг моих мыслей. А Твой брат? А Твой зять?

Еще одно: о потере квартиры, той, что напротив меня, печалиться не стоит. Это квартира без видов (зато в моей комнате вид даже на две стороны, впрочем, без подробного описания это трудно представить), – там живут сейчас женщина с дочкой, о которой (дочке) у меня в памяти остались только ядовито-желтая блузка, волосатость на щеках и утиная походка. Такую квартиру не жалко и потерять. Сердечно.

Франц.

Сколько же я уже без вестей, Ф.? Что с Тобой? Когда человек долго не отвечает, кажется, что он сидит напротив и молчит; так и подмывает спросить: «О чем Ты думаешь?»

Сейчас самое время подумать о прошлом годе; впрочем, думать об этом самое время всегда. Она была восхитительна, когда вошла в своем голубом платье, но в поцелуе не было чистоты, он был без чистоты дан и без чистоты принят. Без чистоты дан, потому что на этот поцелуй он не имел права; его любовь к ней этого права ему еще не давала, напротив, его любовь к ней обязана была ему этот поцелуй воспретить. Ибо куда, во что он надумал ее забирать? На чем сам-то стоит? Совместными усилиями родителей (которых он за это почти ненавидел, совершенно незаслуженно, разумеется) и еще кое-кого под него когда-то была подсунута доска, на которой он теперь и стоит. И вот, только потому, что доска достаточно прочная, чтобы выдержать двоих, – из этого до смешного плачевного обстоятельства он измыслил право взять любимую с собой. Но в действительности-то почвы под ногами у него нет; и что он до сей поры, балансируя, на своей доске удержался, вовсе не заслуга его, а стыд и позор. Вот скажи мне, куда же ему свою любимую нести; сколько ни думай – не придумаешь. Но он-то ее любил и был ненасытен. Он и сегодня любит ее не меньше, хотя, проученный жизнью, наконец-то усвоил, что легко и просто ему ее не заполучить, даже если она ответит согласием. Одного не пойму, как это она, разумная, здравомыслящая девушка, уже проученная бесконечными с ним мучениями, не понимаю, как она все еще в силах верить, будто здесь, в Праге, это все могло быть возможно и даже хорошо. Она же здесь была, видела если не все, то многое, получила много всего на прочтение – и все еще верит… Да как она себе это представляет? Она же не один, а уже много раз истину по меньшей мере чувствовала, ее по-детски злобные слова в «Асканийском подворье» достаточно ясно это доказывают. – Теперь о другом.

Не могли бы мы увидеться на Троицу? Я был бы очень рад. Летнее путешествие, о котором Ты, похоже, и слышать не хочешь, – как знать, не сорвется ли оно просто из-за отмены всех и всяческих отпусков. Но уж в Берлин на Троицу я никак не хочу. Да и вообще поездка в Германию сопряжена теперь с противными, унизительными трудностями. Ты же знаешь, сколько я в прошлый раз клянчил паспорт, в итоге же все равно получил с опозданием. С тех пор я вообще там не был. Приложения к письмам остались там, какая-то крыса до сих пор гложет две твоих телеграммы, которые по праву принадлежат мне. Опять придется начинать ту же игру, что и тогда. Потребуется письмо от Тебя с указанием неотложных семейных обстоятельств, потом опять жди… А у Тебя паспорт есть. Так что если захочешь приехать в Боденбах, мы бы провели Троицу в Богемской Швейцарии. [106]Конечно, лучше всего, если бы Ты приехала одна. Если же это невозможно, бери с собой кого хочешь. И напиши мне об этом поскорее. Сердечно,

Франц.

Не надо мне так писать, Фелиция. Ты не права. Между нами недоразумения, разрешения которых я, конечно, безусловно жду, хотя и не в письмах. Я не стал другим (к сожалению), весы, колебания которых я собой воплощаю, остались все те же, немного изменилось только распределение гирек, мне кажется, я теперь больше знаю о нас обоих, и у меня пока что есть цель. На Троицу мы об этом поговорим, если будет возможность. Не думай, Фелиция, будто все препятствующие нам соображения и заботы я не воспринимаю как почти невыносимую и тошную обузу, будто не хотел бы больше всего на свете все их бросить, будто не предпочитаю прямой путь всем прочим, будто не хочу немедленно и сразу быть счастливым, а главное, дарить счастье в уютном и естественном мирке. Но это невозможно, такое уж на меня возложено бремя, от неудовлетворенного нетерпения меня просто трясет, и даже имей я перед глазами совершенно ясный образ конечной неудачи, и не только неудачи, но и крушения всех надежд, и накатывающего вала всех своих долгов и провинностей – я все равно, наверное, не смог бы сдержаться. И почему, кстати, Ты, Фелиция, веришь – по крайней мере, мне кажется, что Ты иногда веришь – в возможность совместной жизни тут, в Праге? Раньше Ты питала на сей счет тяжкие сомнения. Что их устранило? Я все еще этого не знаю.