Дэвид Герберт Лоуренс - Дева и цыган

И за пробуждением этим пристально и неотступно следил цыган, колдовская тень его не покидала Иветту.

Наконец он заговорил, но чары не развеялись.

— Пойдите-ка сейчас в фургон, вымойте руки.

Она подняла подернутые словно дремотной пеленой глаза — не скрыть ей прекрасного девичества, пробуждающегося от детства. Цыгана она не видела, лишь чувствовала теплую волну, исходившую от него. Волна эта накатила, омыла ее тело, лишила воли. Иветта чувствовала скрытую всепокоряющую власть цыгана.

— Хорошо, я сейчас, — пролепетала она.

Он молча поднялся, повернулся к старухе, что-то тихо и властно сказал. Потом вновь взглянул на Иветту, вконец подчинив себе — разом упали все путы: сделалось легким тело, смелой — душа.

— Пойдем! — только и сказал он.

Она безропотно двинулась следом, зачарованная движениями его тела и каждым мягким и властным шагом. Подчиниться было совсем не трудно, его воля полностью поглотила Иветту.

Вот он взошел на приступок, она — на первую ступеньку, и тут послышался ей чужой, совсем неуместный сейчас звук. Иветта замерла. По дороге к карьеру ехала легковая машина. Цыган обернулся, холодным глазом окинул дорогу. Старуха что-то прокаркала, но за нарастающим шумом мотора слов было не разобрать. Машина миновала карьер. Потом вдруг вскрикнула женщина, заскрипели тормоза — видно, машина остановилась за поворотом.

Цыган затворил дверь фургона и спустился на землю.

— Наденьте-ка шляпу! — бросил он Иветте.

Она покорно подошла к табурету у костра, взяла шляпу. Цыган, насупившись, уселся подле тележного колеса, взял молоточек, блюдо. И вновь звонко и дробно застучал, только добавились теперь и сердитые нотки — словно застрочил пулемет. А с дороги донесся женский голос:

— Можно у вас обогреться?

К костру подошла женщина. Она куталась в просторную, отливающую на солнце серебром соболью шубу. Следом появился мужчина в синей шинели. Он стянул с рук перчатки на меху и достал трубку.

— У вас здесь так мило! — улыбнулась обладательница роскошной шубы, стоившей жизни стольким зверькам, в улыбке ее читались и снисходительность, и скрытое самодовольство.

Никто не проронил ни слова в ответ.

Дама подошла к костру, даже под шубой ее пробирала легкая дрожь — они со спутником ехали в открытой машине. Дама была очень мала ростом, на лице выделялся большой, похоже, еврейский, нос. Ее крохотное, почти детское тельце, упрятанное в огромную шубу, казалось намного крупнее. Да и весь роскошный наряд не сочетался с ее обликом: в карих, чуть навыкате, глазах, порочных глазах Иезавели таилась обида.

Она присела к костру, вытянула руки — на пальцах сверкнули алмазные и изумрудные перстни.

— До чего ж замерзла! — Она передернула плечами. — Ну разве можно было ехать в открытой машине! Но попробуй пожалуйся мужу, что замерзла. — Она по-детски укоризненно взглянула на мужа, но проскользнула во взгляде и хитрая расчетливость женщины, живущей в достатке, может, даже в богатстве.

Конечно же, эта Иезавель была влюблена в своего рослого светловолосого спутника, влюблена страстно и по-собственнически. Он бегло взглянул на нее — голубые глаза его, казалось, совсем лишены ресниц, — и на безусом и безбородом лице прорезалась скупая улыбка, пустая, ничего не значащая.

На первый взгляд мужчина походил на лыжника или конькобежца. Тело тренированное, не ведающее каждодневной работы. Вот он неспешно набил трубку, прижимая табак длинным и сильным, красным от холода пальцем.

Иезавель все смотрела на него, ожидая, что он заговорит, ответит. Но он лишь бессмысленно улыбнулся. Женщина вновь повернулась к огню и, вскинув брови, уставилась на свои крохотные белые руки над костром.

Мужчина сбросил шинель на теплой подкладке и остался в шерстяном свитере с затейливым желто-серо-черным узором и хорошо сшитых свободных брюках. И он под стать своей спутнице — из богатых! Сложен великолепно; грудь выпуклая и мускулистая. Как привычный к походам человек, он начал неторопливо разводить почти погасший после обеда костер. Словно солдат на марше во время привала.

— Как по-вашему, он не рассердится, если мы подбросим в костер еловых шишек? Будет ярче гореть, — обратился он к Иветте, покосившись на цыгана, — тот не отрывался от работы.

— Только спасибо скажет, наверное, — проговорила Иветта; она еще не пришла в себя — опустошив и разбередив ей душу, цыгановы чары рассеивались.

Мужчина сходил к машине, принес мешочек шишек, вытащил пригоршню.