Шарль Нодье - Избранные произведения

— Неужто так горестно, — воскликнул я, — покинуть шумные города и оказаться наедине с самим собой?

— Я свободен, ничто не сковывает моих мыслей, — добавил я с гордостью, — они вольны, как воздух, которым я дышу.

Вот в тех лесах, что нависли уступами над этими нивами, найдется, быть может, гостеприимная хижина. Там я буду спать на циновке, которую сам сплету себе, буду довольствоваться простой пищей, которую сам приготовлю. Я не буду испытывать там те бурные наслаждения, которые притупляют чувства, никогда не удовлетворяя их; но ничто не будет нарушать мой покой, и я обрету душевный мир, тогда как мои собратья терзают друг друга во имя каких-то неясных теорий.

Я опустил голову на руки и почувствовал, как из глаз моих скатилась слеза скорби; я обратил взоры свои ввысь, и она стала слезой благодарности. Только что пробило пять часов вечера; небо было безоблачным; солнечные лучи трепетали в листве и сверкали на снегу, покрывавшем высокие горы. Вокруг не слышалось иного шума, кроме шелеста вереска, и эта царственная, глубокая тишина находила отклик в моем сердце.

Я не был знатным изгнанником, и имя мое терялось среди бесчисленного множества других жертв, но я стал мечтать о славе Барневельда и Сиднея, [2] Барневельд Ян (1547–1619) — нидерландский государственный деятель, возглавлявший борьбу городской аристократии буржуазной республики семи Соединенных провинций против наместника Нидерландов Морица Нассау. Многолетняя борьба окончилась поражением Барневельда; он был предан суду и, отказавшись просить помилования, семидесятидвухлетним стариком, вместе с женой, погиб на эшафоте. Сидней Олджернон (1622–1683) — английский политический деятель, участник революции 1648 года. После реставрации Стюартов — активный участник парламентской оппозиции. Правительство Карла II обвинило его (как впоследствии выяснилось — несправедливо) в заговоре против жизни короля, и он был казнен в 1683 году. Имена Барневельда и Сиднея упоминаются здесь как имена людей, которые, оказавшись в положении побежденных, мужественно встретили смерть. и возвышенные чувства пробуждались в душе моей.

Бывают минуты, когда кровь течет быстрее, когда сердце бьется сильнее, когда сладостная теплота разливается по всему телу; восприимчивость обостряется, помыслы становятся чище, смутные чувства теснятся в груди; в такие минуты живешь полнее — живешь лучше.

Я переживал одно из таких восторженных мгновений, и мне показалось, что природа — это обширный край, из которого я был долгое время изгнан и который теперь я вновь обретал.

Я поднялся и побрел дальше, вверх, вдоль ручейка; журчание его наполняло мою душу блаженной истомой, а в груди словно билось одновременно сто жизней. В ту минуту я не сумел бы, вероятно, выразить все волновавшие меня чувства, но они были пылкими и чистыми; ничто вокруг не привлекало особо моего внимания, но все, что я видел, манило и радовало меня; наконец я уже не в силах был следить за быстрой сменой собственных ощущений, от которых захватывало дух и щемило сердце, но как-то блаженно, не причиняя боли.

В том месте, где лес становился более густым и след ручейка терялся в чаще, я остановился и, прислонившись к стволу ели, вздохнул; все силы души моей устремлялись к творцу, и я испытывал потребность торжественно воздать ему хвалу.

— Мир и счастье! — воскликнул я.

— Бедный Лавли, а для тебя утрачен мир, утрачено счастье! — раздался в ответ чей-то кроткий голос.

— Здесь кто-то страждет! — вырвалось у меня. Блаженство мое было столь полным, что, казалось, его с избытком могло бы хватить на всю вселенную!

Я сделал несколько шагов и увидел сидевшего на обломке скалы молодого человека лет двадцати пяти; белокурые его волосы свободно, но не беспорядочно ниспадали на плечи; во всем облике его, так же как и в голосе, было что-то располагающее. Казалось, какая-то давняя и привычная грусть иссушила его черты, не лишив их, однако, отпечатка врожденного благородства и известной гордости. Глядя на страдальческие складки вокруг его рта, можно было предположить, что они порождены были отчаянием и тоской, но выражение лица его было спокойным, печальным и задумчивым: на нем не замечалось и следа жестокого, неистового горя, которое безжалостно терзает душу, опустошая ее; скорее на нем лежала величавая тень скорби, будто над чьей-то могилой.

Я мог вволю предаться своим наблюдениям, ибо мы пристально смотрели друг на друга, не говоря ни слова. Я заметил, что когда двое людей, которым суждено сблизиться, встречаются в первый раз, души их, отражаясь в глазах, мгновенно устремляются навстречу друг другу, словно чего-то ищут, пытливо спрашивают о чем-то, стараясь узнать одна другую. Созерцая Лавли в глубоком молчании, я уже успел оценить его достоинства; мы встретились с ним глазами, и взгляд его был столь красноречив, что в этом взгляде я прочел непреложную истину: мы созданы друг для друга; это было не смутным предчувствием взаимной симпатии, а сознанием неоспоримой и глубокой уверенности, кричавшей мне: «Обними брата, дарованного тебе провидением!»