Джон Апдайк - Иствикские вдовы

Дальше (знаю, знаю, меня это тоже уже утомило): еще одна странность (даже вызывающая гадливость, но ведь Даррил и впрямь вызывал гадливость, хотя бывал таким забавным) состоит в том, что со времен наших теннисных турниров и банных развлечений в поместье Леноксов Даррил сохранил кое-какие предметы нашего туалета, которые мы, будучи то ли слишком пьяными, то ли слишком распущенными, то ли находясь под влиянием чувства вины, забывали забрать, когда наконец отбывали домой к своим несчастным, покинутым безгрешным детям. Шорты и тенниски, носки, головные повязки, гребни, трусы и даже лифчики, наверное, оставались в раздевалке или на бортике тиковой бочки, и он хранил их вместе с сувенирами, остававшимися от других душ, которые он пытался поймать, а когда Кристофер сообразил, чьи это вещи, и когда Грета Нефф, которая (в отличие от нас) отнеслась к нему с большим сочувствием после того, как он осиротел, предупредила его, что после долгого отсутствия мы возвращаемся в Иствик, он раскопал электронную пушку, хранившуюся в лаборатории Даррила (они вообще-то стоят гроши, в каждом телевизоре есть такая трубка, она излучает крохотные точки, которые движутся к электронно-лучевому экрану от основания катодно-лучевой трубки, откуда она их выстреливает в процессе термоэлектронной эмиссии, и проходят через отверстие в аноде — я все это сама изучила, никогда не принадлежала к числу тех ленивых авторов, которые нанимают лакеев, чтобы те проводили за них подобные изыскания), вдул в нее из Джейниных, а потом и твоих интимных вещиц, на которых пот высох тридцать лет назад, кучу электронов и в соответствии с теорией взаимодействия разделенных систем стал обстреливать вас ими. В ваших телах создавался избыточный заряд, который не только генерировал «удары», но и нарушал функционирование всех ваших внутренностей, а также подрывал моральный дух. Это было жестоко. Но Крис и впрямь страшно злился из-за своей сестры. Метод действовал весьма приблизительно, но мир квантов вообще неточен, все это лишь вероятности; ни о чем нельзя сказать наверняка, что оно действительно существует; пока нечто не измерено, оно остается призраком, а измерительные инструменты, вторгаясь в структуру, так нарушают ее, что последующие измерения становятся невозможными. Как бы то ни было, ни о чем больше не волнуйся, моя старая любовь. Кристофер поклялся, что электронная пушка Даррила сломалась — она стала барахлить после того, как вызвала у Джейн аневризму, — и он сам понятия не имеет, как ее починить, а платить специалисту нечем. Деньги у нас — деликатная тема, но это вообще из другой оперы.

Нью-Йорк, как я уже сказала, — это бесконечная суета и раздражение, и все же, вспоминая Иствик, я вижу, что и там есть свои отрицательные стороны. (Томми Тортон прислал мне вырезки из дешевого, отпечатанного на ксероксе листка, который ни в какое сравнение не идет со «Словом». Оказывается, «Немо» наконец продали, правда, «Данкен донатс» пообещал сохранить некоторые его исторические особенности при обновлении. Унитарианцы отложили свой антииракский поход на после Дня труда, а потом идея потихоньку и вовсе рассосалась, война в Ираке не вызвала такого бурного протеста, как вьетнамская, добровольцы и призванные национальные гвардейцы продолжают умирать, а людей больше беспокоит состояние экономики.) Так вот, рассказываю дальше: однажды вечером, после того как мы погуляли по городу с Кристофером, — знаю, я слишком часто и надолго бросала тебя в те последние десять дней, но я боролась за спасение твоей жизни: соблазняла человека с очень слабым сексуальным потенциалом и сердцем хладнокровного убийцы в придачу, — я проводила его до дома Неффов (Грета всегда язвительно выражала ему недовольство, если просекала, что он встречался со мной), осталась одна где-то между Хемлок- и Вейн-стрит и направлялась к началу Док-стрит, где припарковала свой «БМВ», когда вдруг очутилась в жуткой, кромешной тьме, словно окунулась в бездонную лужу, я даже не могу тебе этого описать. Это случилось возле унитарианской церкви, которая когда-то была конгрегационалистскои, а до того — пуританским молельным домом, где проводились эти их трехчасовые бдения, во время которых помещение обогревалось только ящиками-подставками для ног, где тлели угасающие угли, разве что не дававшие замерзнуть насмерть. Нигде не горели ни уличные фонари, ни свет в окнах. Я стояла возле какого-то дома, но не знала, кому он принадлежит, — если подумать, в Иствике много домов, чьих хозяев мы не знаем, хотя казалось, что мы знаем в этом городе всех. Так вот, я стояла в этой первозданной тьме, словно в ошметке, оставшемся от леса, когда здесь повсюду еще был лес и люди в жалких деревушках ложились спать, дрожа от страха, что после захода солнца на них нападут индейцы. Я не видела ничего, лишь слабые контуры деревьев и кустов — высоких, возможно, это была туя — на фоне чуть более светлого неба, на котором не было ни звезд, ни луны, и казалась себе совершенно потерянной и слепой, находясь всего в нескольких кварталах от «Бэй-сьюперетта», лившего потоки света на тротуары и освещавшего путь припозднившимся катерам, возвращавшимся в бухту, и детям, которых еще не хватились дома и которые шумно толпились возле «Бена-энд-Джерри», где когда-то была парикмахерская. Я слышала шуршание автомобильных шин, но была одна, как в пустыне, и чувствовала себя, словно ребенок, которого заперли в шкафу, — помню, мои родители-неандертальцы грозились сделать это со мной в детстве, но, кажется, так и не сделали. Вот тогда я и подумала: как же непрочно держится цивилизация на этом континенте. Эта первобытная тьма всегда готова поглотить ее снова.