Эндрю Миллер: Казанова

В найме дома и переговорах ему помог синьор Мартинелли. Казанова познакомился с ним в кофейне «Орандж» напротив театра Хеймаркет, где обосновались беглые, плутоватые итальянцы. Мартинелли сидел у окна, не обращая внимания на торговцев vongole[8] Морскими черенками (ит.) — съедобные моллюски. , бесчестных confidenti[9] Осведомителей (ит.). и профессиональных мужей, и правил рукопись, словно работал в библиотеке Падуанского университета. Он прожил среди англичан пятнадцать лет, как ученый клоп, сосущий знания. В этом человеке ощущалась спокойная энергия: казалось, что он преодолел штормы своей жизни и достиг того душевного покоя, к которому Казанова мог лишь стремиться. Недавно Мартинелли рискнул представить миру свой последний труд — новый перевод «Декамерона», для издания которого организовали подписку: выпустили билеты ценой в гинею. Казанова купил их целую дюжину. Он преклонялся перед писателями, считал их отмеченными знаком свыше, и ему никак не удавалось себя переубедить.

Когда все дела с домом благополучно завершились, Мартинелли повел шевалье осматривать город. Они добрались до рынка Ройал-Иксчейндж в Чипсайде. Там, в толпе, среди разноязыкого говора, торопливых рукопожатий, покачивания головами, деловитого покашливания и жадных взглядов, мгновенно отмечавших прохожих, оценивавших содержимое их кошельков и намертво запечатлевавших в гроссбухах памяти, Казанова нашел себе слугу — образованного темнокожего молодого человека с вежливыми, проницательными глазами и влажным черным лбом. В своем суконном коричневом камзоле он выглядел хрупким, даже немного женственным, а пурпурный шарф полыхал у него на шее, будто пламя.

— Как тебя зовут?

— Жарба.

— Ты говоришь по-итальянски?

— В детстве я жил в доме торговца оливками в Палермо, синьор.

— А по-французски?

— Да, мсье. Я пять лет был кучером у жены стряпчего в Бордо.

— Несомненно, ты также хорошо говоришь по-английски.

— Вы правы, сэр. Я служил у английского капитана флота, ходил вместе с ним в плавание и каждую ночь читал ему Библию.

— И как сложилась жизнь твоего капитана, Жарба?

— Он умер.

— В своей постели?

— Он утонул.

— В таком случае я желал бы услышать подробности.

— Мы плыли к берегу Гвинеи, сэр, и везли ценный груз — хрусталь, медную проволоку и ткани. Поднялся шторм, и нас отнесло далеко на запад. Потом ветры изменили нам, и мы дрейфовали несколько дней. Вся команда страшно ослабела, и никто уже не мог сесть на весла в шлюпки, тащить корабль на буксире. Мы стреляли из пушек, ждали, что от выстрелов поднимется ветер, но воздух точно застыл. Одни говорили, что мы занялись нечестивым делом и судьба решила нас наказать. Поговаривали также, что наш капитан проклят Богом. Мой хозяин молился в своей каюте, но попутного ветра все не было. В море заметили странные вспышки света, мсье. Моряки видели морских тварей с человеческими лицами и призраки кораблей с командами плачущих мужчин. И вот как-то утром, когда море стало похоже на нефть, капитан позвал меня к себе в каюту, благословил, подарил мне на память свою подзорную трубу, а затем вышел на палубу, взобрался на рею и прыгнул в море. Он так и не всплыл на поверхность.

— И ты не пытался его остановить?

— Он не хотел, чтобы мы его останавливали.

— Он обезумел?

Жарба пожал плечами.

— Сколько лет было твоему капитану? Этому несчастному?

— Он примерно вашего возраста, мсье.

Жарба был нанят и сразу подыскал своему новому хозяину французского повара. Тот стоял поодаль, в самой сутолоке, с поварешками и кастрюлями и уверял прохожих, что прежде готовил куриное фрикассе для королевы Франции.

«Теперь, — подумал Казанова, возвращаясь домой в карете с кедровыми сиденьями и дамасскими занавесями, — ключи от особняка у меня в кармане, и я забьюсь в свою городскую нору. Я смогу жить и обедать как джентльмен. Все хорошо. Мир прекрасен». Однако ему хотелось забыть о капитане Жарбы и его долгом погружении на океанское дно. Он боялся, что начнет им восхищаться.

Хотя в свое время шевалье провел девяносто семь дней в одиночной камере тюрьмы венецианского дожа, он так и не сумел постигнуть искусство одиночества. Когда он расхаживал по уютным комнатам своего нового дома, его постоянно преследовали приглушенные настойчивые голоса, как будто в его голове спряталась дюжина мужчин в капюшонах висельников. Они стояли на эшафоте и то исповедовались, то обвиняли… А как тяжело было ему видеть этот огромный, раскинувшийся вокруг город, похожий на неразвернутый подарок. Кто эти люди, что снуют у него под дверью и выезжают в своих каретах из величественных зданий напротив? Соблазну попасть в хорошее общество, да и в любое общество, трудно было противостоять. Казанова продержался неделю, а после сдался, его решимость разлетелась вдребезги, как бутафорское стекло. Корнелюс на первых порах восприняла его просьбу о рекомендательных письмах без особого энтузиазма, словно он мог украсть у нее этих людей, а драгоценный список был ее истинным вторым «я», но наконец, моргая и вздыхая, настрочила необходимые рекомендации. И он не без чувства досадного самообмана стал знакомиться с высшим светом.