Симон Вестдейк - Пастораль сорок третьего года

На шестой неделе тюремного заключения Схюлтса в их доме появился четвертый обитатель. Когда после обеда Схюлтс вернулся из кухни, ему навстречу поднялись с табуретов, оказывая ему честь, на которую он имел право как кормилец и глава семьи, не двое, а трое. Новенького звали Якобом Зееханделааром, и таким образом Схюлтс наконец получил возможность вблизи собственными глазами увидеть, как обращаются в тюрьме с евреями. Пока факты ни о чем не говорили; Зееханделаара не втолкнули в камеру пинками, не швыриули вслед ему вещи, не обругали; правда, его привел вахмистр с синим якорем на руке, который даже на кухне слыл добряком. Зееханделаару принесли табурет, тюфяк и одеяло; джем, сахар и маргарин, если верить коридорным, ему не полагались, но большой беды в этом не было: трех порций джема и прочего хватит и на четверых. Зееханделаар, бледный сгорбленный еврей, за сильными очками которого испуганно сверкали глаза, молча сел на табурет, зажав руки между колен. Схюлтс с трудом добился от него, что его арестовали по доносу в Гааге, где он скрывался — «на очень надежной квартире, менеер», — старая песня. По профессии он был бухгалтером, его жену забрали раньше, судьба детей неизвестна. Старая, старая песня. Схюлтс, думая о Кохэне, утешал его как мог.

Вскоре Схюлтсу стало ясно, что Зееханделаар, совершенно деморализованный страхом, реагировал на все почти так же медленно, как и Вим Уден, заторможенное восприятие которого объяснялось его флегматичным характером. Зееханделаар вздрагивал, когда к нему обращались, отвечал невпопад, сперва отказывался от пищи, потом подавился, и Вестхофу пришлось поколотить его по спине; с обиженным видом он слушал доставлявший большое удовольствие остальным ежедневный отчет Схюлтса о кухне. К своему удовлетворению, Схюлтс заметил, что Кор Вестхоф совершенно не проявлял антисемитизма. Кельнер обладал тактом, к тому же его нападки на евреев были, по-видимому, лишь выражением потребности ненавидеть не отдельных лиц, а целые группы людей, которых можно было бы обобщенно назвать каким-нибудь выразительным словом. Возможно, это было проявлением профессиональной привычки: ведь кельнеру приходится иметь дело с массой людей. В этот вечер он даже не рассказывал о концлагерях, как обычно. Что до Схюлтса, то благодаря работе в кухне, этому уютному и отнюдь не трагичному эпилогу драмы Хундерика, он стал невосприимчив к подобным рассказам.

Через несколько дней Зееханделаар освоился и стал принимать участие в беседах. Он был довольно умен, но своенравен и саркастичен и явно помешан на некоторых сторонах преследования евреев, что, безусловно, было простительно, но с течением времени начинало раздражать, особенно когда под вечер он заводил разговор о стерилизации. Уден не знал, что такое стерилизация, и ему пришлось объяснить; Вестхоф рассказывал ему о кастрированных котах, меринах и волах, об отличном качестве мяса кастрированных животных. В конце концов Схюлтсу стало не по себе от этой новой вечерней темы, и он предложил больше не касаться ее. Но через пять минут он сам возобновил этот разговор, не из мазохизма, а из жалости к Зееханделаару, которого он хотел убедить, что его страх напрасен. Зееханделаара ждало довольно мрачное будущее, но, насколько было известно, стерилизация, после некоторых попыток в этом направлении, не привилась.

На следующее утро он расспросил своих коллег по кухне, что им известно об отношении к евреям в тюрьме. Ян и Ян маленький единодушно утверждали, что это зависит от характера вахмистров, среди которых были враги евреев и равнодушные, но друзей евреев, видимо, не было.

Они — Схюлтс, Яп и Ян маленький — вытирали посуду под навесом; за разговором небрежно вытертые миски с громким стуком падали на стол. Краснощекий вахмистр сидел в помещении, и они беседовали в полный голос. Вдруг Яп крикнул: «Осторожно!» — и принялся вытирать посуду как одержимый. Он стоял спиной к двору, возможно, в окнах пристройки он увидел приближение опасности. Схюлтс стоял с ним рядом, Ян маленький — напротив, приковав взгляд к столу. Шаги приближались. Так как Схюлтс стоял поодаль и не мог вести наблюдение с помощью окон, то набрался смелости и обернулся. Приближался вахмистр, которого он видел впервые: злой, с обезьяньими скулами и наглым вздернутым носом. Схюлтс не успел еще подумать о том, слышал ли он их разговор, как вахмистр спросил, заглядывая в бумажку, которую держал в руке: