Симон Вестдейк - Пастораль сорок третьего года

Впрочем, ни у кого из шестерых, кроме жителя Гронингена, который держался несколько особняком — с ним обращались как с «мужиком», — не было особых причин относиться к поработителям враждебно. Схюлтс часто удивлялся превратностям судьбы, бросившей его, активного борца Сопротивления, в компанию людей, которых можно было назвать «хорошими» нидерландцами лишь постольку, поскольку они не были энседовцами. В Отеле «Принц Оранский» наверняка представлены и другие категории: подпольщики, саботажники, те, кого подозревали в шпионаже, но он не увидит их, так как их не допускают к работе на кухне. Удивительно, как его-то допустили… Его коллеги никогда не ругали мофов или их режим, даже если поблизости не было вахмистра. Военными новостями интересовались мало, хотя знали все: только Пит, мошенник, иногда с назойливой доверительностью отводил Схюлтса в сторонку, чтобы по секрету сообщить ему о том, что происходит на Восточном фронте, видимо, в надежде на угощение. Дня через три ему стало известно, за что они сидели: за хищения у вермахта; он сильно сомневался, что эти хищения совершались в патриотических целях. Полицейский рассказал ему о Пите, Япе, старом Яне и Яне маленьком, а Пит в свою очередь рассказал о полицейском. Ян маленький, матрос, воровал, видимо, вместе со своей женой, так как она тоже сидела в тюрьме. Часами они обсуждали возможность заполучить сигареты, которые якобы имелись у этой женщины. Просили вахмистра, просили его сменщика, белобрысого парня со строгим лицом и медалью на груди; оба обещали посодействовать тому, чтобы через надзирательниц и других вахмистров эти сигареты переместились в просторные карманы арестантского костюма Яна маленького. Но из этого так ничего и не получилось. Вахмистры соглашались на все, но ничем себя не утруждали, и Схюлтс убедился в этом на собственном опыте, когда попросил арестантскую одежду и кломпы, чтобы не залить свой костюм и ботинки помоями. Кломпы он так и не получил — возможно, они уже кончились на складе; один из поваров дал ему разбитую пару, к тому же тесноватую, так что он не мог ходить в них по коридорам и перед уходом в камеру снимал. Одежду после долгих просьб он получил от банщика в его святилище, которое напоминало лавку захудалого старьевщика. По утверждению Яна маленького, имевшего знакомства среди вахмистров, банщик потому такой злой, что его отправляют на Восточный фронт.

Возмутительно также было и то, как они воровали друг у друга еду и грызлись при дележе добычи. Особенно Яп и Пит были неисправимыми эгоистами. Не без иронии вспоминал Схюлтс ночи, когда он вслед за Ван Дале обвинял себя в индивидуализме. От подобных навязчивых идей Яп и Пит излечили его навсегда. Ян маленький и старый Ян проявляли еще некоторую выдержку, первый из-за остатков матросской солидарности, а второй в ожидании скорого освобождения; но между тремя остальными во время работы разыгрывались отвратительные сцены, длившиеся часами. Чаще всего в них участвовали Яп и Пит, с одной стороны (стоявшие друг за друга, как жулики из одной шайки), и гронингенец — с другой (его тоже звали Питом, как и полицейского; их фамилий Схюлтс так никогда и не узнал). Гронингенец не оправдал того благоприятного впечатления, которое он произвел на Схюдтса при первой встрече. У него был самый плохой характер из шестерки. Раньше ему часто доставалось от вахмистров, после побоев он начинал петь псалмы у себя в камере, чтобы убедить себя самого и соседей, что его не сломили, но, когда дело касалось пищи, он не отставал от двух проходимцев и сражался за обклеванные воробьями и обнюханные котами объедки с таким азартом, словно от этого зависела судьба Европы на всех фронтах. Во время одной ссоры он ровно девять раз повторил: «Не вводи меня в грех, Пит», причем до того, как Схюлтс принялся считать, он наверняка произнес эти слова тоном провинциального догматика уже раз пять. Схюлтс ничуть не сомневался, что Яп и Пит действительно вводили гронингенца в грех, что они вводили в грех любого, с кем соприкасались. Но однажды, когда он рассказал им, что всегда отдает часть своей порции Виму Удену, не кто иной, как Пит из Гронингена попросил его на обратном пути в камеры: «Если ты не съедаешь свой хлеб, приноси его мне». Он, видимо, считал, что голодает сильнее других, но откуда ему было знать, какой голод испытывает Вим Уден, чья порция требовала такой большой добавки.

Среди рассказов, которые доходили из разных камер, многие относились к вахмистру, которого Ян маленький называл «черным»; после многочисленных наводящих вопросов Схюлтс догадался, что это вахмистр с лицом Аполлона, который в то первое утро кричал на заключенного; недавно он видел его шедшим по коридору быстрым и решительным шагом. Судя по рассказам, он был психом, свихнувшимся на фронте, постоянно придирался и орал, рукоприкладствовал так, что другие вахмистры только головой качали. Когда стало известно о покушении на одного видного энседовца, он требовал, чтобы за это убили не менее пятидесяти заключенных («Если бы я был рейхсминистром, я бы!..»). В остальном он, кажется, был не совсем лишен чувства элементарной порядочности, чем и воспользовался однажды с присущим ему нахальством Ян маленький, которого наказали за чужую провинность (скандал в камере или что-то в этом роде). Подобно тому как он неделями приставал к вахмистрам с сигаретами своей жены, так теперь он приставал к «черному» с протестами, пока Аполлон не признал что мог ошибиться. Схюлтсу бросилось в глаза, что его коллеги по кухне, особенно Пит, Яп и Ян маленький, гораздо меньше дрожали перед вахмистрами и позволяли себе больше вольностей, чем он, Уден или Вестхоф. Яп объяснил Схюлтсу, что надо точно и образцово выполнять распоряжения, и тогда будешь жить в тюрьме, как принц. Каждое утро он, Яп, тратил по часу на скатывание одеял, особое искусство, в котором он достиг совершенства. Ему не было никакого резона «сидеть холодным» (тюремное выражение вместо «получить холодную пайку», хотя последнее тоже из арестантского жаргона).