Исаак Башевис-Зингер - Люблинский штукарь

— О чем ты думаешь? — спросила Магда.

— Так… Ни о чем…

— Правда, что воровка Зевтл собирается в Варшаву?

Яша словно опомнился.

— Кто тебе сказал?

— Болек.

— Почему ты молчала?

— Я о многом помалкиваю.

— Вроде бы собирается… Но какое мне до этого дело? Ее бросил муж, она бедствует и приедет наниматься в прислуги или кухарки.

— Она твоя полюбовница.

— А вот это неправда.

— В Варшаве у тебя тоже есть зазноба.

— Что ты городишь?

— Эмилия. Вдова. Это к ней тебе спешно…

Яша оторопел. Откуда она знает про Эмилию? Разве он ей рассказывал? Да, что-то, кажется, сболтнул. Прихвастнуть Яша умел. Даже Зевтл проговорился. Яша мгновение молчал.

— Тебя, Магда, это не должно заботить. Наша любовь никуда не денется.

— Но она хочет ехать с тобой в Италию.

— Мало чего она хочет. Вычеркнуть тебя из сердца — для меня то же самое, что позабыть родную мать…

Он и сам не понимал, правду говорит или обманывает. Магда замолчала и снова склонила голову ему на плечо.

Ночью вдруг потеплело, словно бы где-то пригрело ночное солнце. Месяц затуманился. Небо заволокло быстрыми тучами. Засверкали молнии и загремело. При каждой вспышке поля озарялись до самого горизонта. Пшеница полегла, откуда-то налетел неимоверный, точно потоп, ливень. Не успел Яша сообразить, как ливень обрушился на повозку. С распорок сорвало парусину. Обезьянка пронзительно заверещала. В одно мгновение размыло дорогу. Мыча, словно немая, Магда вцепилась в Яшу. Он принялся понукать — неподалеку был Маков — местечко, где можно укрыться.

Удивительно, что лошади, ступая в воде, достигавшей им до бабок, не потеряли дорогу. Кое-как повозка довлеклась до Макова, но ни корчмы, ни заезжего двора там не оказалось. Яша подъехал к молельне. Ливень прекратился, небо стало проясняться. Тучи плыли с востока на запад, алея каемками в восходящем солнце, словно угли пожара. Лужи и водостоки сделались кроваво-красными. Яша оставил повозку у ворот, а сам пошел с Магдой в молельню обсушиться. Вообще-то вводить шиксу в святое место не следовало, но сейчас речь шла о сохранении человеческой жизни [6] Заповеди и предписания дозволяется нарушить, если человеческой жизни что-либо угрожает. — Магда уже чихала и кашляла.

Хотя снаружи занимался день, в молельне все еще была ночь. Поминальная свеча горела в шестисвечнике у амвона. Возле канторского пюпитра сидел старый человек, читавший что-то в толстенном молитвеннике. Яша приметил, что ермолка и голова старика посыпаны пеплом. «С чего бы это? — удивился Яша. — Неужто я настолько всё позабыл?» Он кивнул старику, тот тоже кивнул, но приложил палец к губам, давая понять, что говорить сейчас возбраняется. Магда села на лавку у печи, и Яша оборотился к ней. Под рукой не оказалось чем утереться, и оставалось ждать, пока одежда в тепле не просохнет сама. В темноте Магдино лицо белело, у ног ее натекла лужа. Яша украдкой поцеловал девушку в голову. Он оглядел биму с ее четырьмя колоннами, Ковчег Завета, амвон, полки с молитвенными книгами. Насквозь промокший, обливающийся потом, он пытался при свете поминальной свечи разобрать слова скрижалей на карнизе Ковчега, подпираемом двумя позолоченными львами: «Я, Господь… Не будешь иметь других богов… Почитай отца твоего и мать твою… Не прелюбодействуй… Не убивай… Не воруй… Не пожелай…» Сумрачное помещение вдруг наполнилось пурпурным светом, точно сиянием небесной лампы. Молельню озарило неземное сияние. И тут Яша понял, чем поглощен старик, до сих пор читавший ночные молитвы. Он оплакивал разрушение Храма…

Вскоре стали появляться прихожане, в основном люди пожилые, сутулые, седобородые, еле переставлявшие ноги. Великий Боже, как давно Яша не был в святом месте! Все для него было словно внове — как читали вступительные молитвы, как покрывались талесами, целовали кисточки, прикрепляли тфилн, наворачивали ремешки. Все было и чужим, и очень знакомым. Магда ушла к повозке, словно испугавшись столь истового еврейского благочестия. Яша решил еще немного побыть. Он принадлежал этому сообществу. Он происходил от одного с ними корня. Носил на теле их метку. Знал их молитвы. Какой-то старик возгласил: «Боже, душа моя…» Другой неспешно принялся излагать, как Господь испытывал Авраама, как велел ему принести сына Исаака в жертву… Третий вопрошал: «Кто мы? Что жизнь наша? Что есть благочестие наше? Великие ничто перед Тобой, прославленные как бы не существуют, ибо большинство дел их пусто, а дни живота их — суета перед Тобой…» Все было произнесено чуть ли не плача, при этом человек глядел на Яшу, словно бы ведал происходившее в нем. Яша вдохнул воздуху. Пахло жиром, воском и еще чем-то — смесью затхлости и нашатыря, как в Йом Кипур перед завершающей молитвой. Человечек с рыжей бородкой подошел к Яше и спросил: