Мария Эджуорт - Замок Рэкрент

—Это сэра Конди Рэкрента несут в кресле?—спросил какой-то незнакомец из толпы.

—Его самого, — отвечаю. — Кому же еще там быть, благослови его, господи?

—Ты что ж — родня ему? — говорит.

—Вовсе нет, — говорю. — Но живу я при нем, вот уже двести лет и более, я и мои родные.

—Что ж, тогда тебе повезло, — замечает, — что он сейчас там, где он есть, ибо будь он сейчас не в этом кресле, тотчас оказался бы он кое- где похуже. Ибо я сюда прислан, чтобы его упрятать [52], а бумага у меня вот тут в кармане.

Это была повестка, выправленная негодяем-виноторговцем из-за нескольких сотен старого долга, о которых в такое время стыдно было и вспоминать.

—Положи-ка ее в карман и забудь о ней на ближайшие семь лет, мой честный друг, — говорю, — Он теперь, слава богу, член парламента, и такие, как ты, ему не страшны, и если хочешь послушаться моего глупого совета, то я бы на твоем месте держался от него сегодня подальше, а не то ты рискуешь получить на орехи от друзей моего господина, если, конечно, не надумаешь пить за его здоровье, как все остальные.

—Не имею против этого ни малейших возражений, — отвечает.

Так что мы с ним зашли в один из трактиров, которые были открыты ради моего господина, и долго беседовали о том и о сем.

—А каким это образом, — говорит, — твой хозяин так твердо стоит на ногах? Я еще год назад слышал, что ему конец пришел.

—Здоров и весел, как никогда, — отвечаю.

—Я не о том, — говорит. — Слух шел, что он разорился.

—Ничуть, — отвечаю. — Вот уже два года подряд, как шерифы у него в закадычных друзьях, а помощники шерифов — джентльмены, и с ними как надо поговорили, так что повестки лежат у них без движения, и они, как принято в таких случаях (я об этом от сына моего Джейсона знаю), отправляют их на здоровье обратно тем, кто их послал, в том же виде, только с пометкой по латыни, которая означает, что никакого сэра Конди Рэкрента, баронета, в наших краях обнаружить не удалось.

—A-а, я все эти дела знаю получше твоего, не в обиду тебе будь сказано, — говорит он со смехом, наполняет свой стакан и пьет за здоровье моего господина, что и убедило меня в его искренней преданности, хоть поначалу видимость и была вроде бы немного подозрительной.

—Известная вещь, — говорит он все так же со смехом, — когда человек выше головы в долгу, он от того живет только резвее и веселее, надо только умеючи взяться за дело. Иначе как это так получается, что многие, разорившись, сплошь и рядом живут припеваючи?

—Как получается? — говорю я (а я к тому времени уже был немного навеселе). — А как это получается, что утки на птичьем дворе, лишь только кухарка отрубит им голову, начинают еще резвее бегать кругами?

В ответ на это он расхохотался и заметил, что еще не имел счастья взглянуть на птичник в замке Рэкрент.

—Надеюсь, вам недолго придется ждать, — отвечаю. — Мой господин окажет вам, как и всякому, теплый прием. Во всей Ирландии не сыщешь другого джентльмена с такой свободой в обращении, которого так бы все любили, и господа, и простые люди.

Что там было дальше, я не помню, ибо мы пили за здоровье сэра Конди и за погибель всех его врагов, пока сами не свалились с ног. Я и не подозревал, ни тогда, ни много позже, что своими собственными руками пригрел величайшего врага бедного моего господина. Этот негодяй имел наглость, осмотрев наш птичник, добиться через меня знакомства с сыном моим Джейсоном, я же, словно неродившийся младенец, так и не понимал, что означает его визит. А он вытянул у сына моего Джейсона точный список всех долгов моего господина, отправился прямо по кредиторам и скупил векселя; что оказалось делом не трудным, потому как мало кто надеялся получить обратно свои деньги у сэра Конди. И вот это подлое судейское отродье (я только позже раскусил, что он за птица), ставши единственным над всеми кредитором, получил под свою опеку все поместье до самого последнего картона [53]включая сданные и пересданные земли. И все. ему было мало, он еще описывает всю движимость моего господина, вплоть до мебели в замке Рэкрент, хоть она цены никакой не имела. Но до этой части рассказа я еще не дошел, а забегать вперед ни к чему: дурная весть сама весь свет обежит.

Но возвратимся ко дню выборов, о котором я всегда вспоминаю с радостью и слезами благодарности: вот было время! Когда выборы окончательно и вовсе прошли, отовсюду повалил народ, и все говорят, что уважили моего господина своими голосами, и напоминают ему об обещаниях, которых он, может, и не давал вовсе: одному будто бы посулил по участку земли на каждого из его четырех сыновей; другому — возобновление аренды; третьему — скидку. Еще один какой-то явился получить десять гиней за пару серебряных пряжек, которые он всучил моему господину перед выборами и которые на поверку оказались позолоченными медяшками. А другой предъявил длинный счет за овес, хотя мне доподлинно известно, что половина того овса в амбар так и не попала, а на остальное скотине и смотреть противно было, однако покупка состоялась за неделю до выборов, упряжку и верховых лошадей привели кое-как в порядок, да и голос по справедливости получили, и все за тот овес, так что тут ничего и не скажешь. Но это еще не все: валом валили те, кому сэр Конди будто бы обещал для их сыновей место то акцизного, то констэбля, а то еще что-нибудь. А что до тех, кто предъявлял счета за виски, постели, солому, кокарды, за лошадей и почтовые кареты для господ землевладельцев, что прибыли со всех концов нашего и других графств голосовать за моего господина и не должны были, понятно, ни за что платить, так от них просто отбоя не было. Но хуже всего было то, что джентльмены из комитета [54], которые всем заправляли и сулились провести моего господина в парламент, так что ему это ничего не будет стоить, и щедро подписались на сотни фунтов, заплатить эти фунты забыли, да еще потратили невесть сколько на агентов и адвокатов, и разные секретные услуги, а уж мой господин, сами понимаете, спросить с них подписные суммы не мог, как не мог взыскать деньги за отличную лошадь, которую уступил одному из них. Так-то и вышло, что они все перевалили на него. Он в жизни не спрашивал — благослови его, господи! —у джентльмена денег, это уж я вам точно говорю, потому как сам он такие разговоры презирал, но только другие, которые не были прирожденными джентльменами, вели себя очень неучтиво, требуя с него денег немедленно, так что ему, чтобы всех их умиротворить, не оставалось ничего иного, как поскорее убраться с глаз долой в Дублин, где миледи сняла дом, достойный его как члена парламента, чтоб исполнять там всю зиму свой долг. Очень мне было одиноко, когда все семейство уехало, а вещи, что они велели собрать, а потом забыли, были отправлены на телеге за ними следом. В замке Рэкрент воцарилась тишина, а я бродил по комнатам и слушал, как хлопают двери, на которых давно уже не было замков, и ветер свистит в разбитых окнах, что стекольщик никак не стеклил, и дождь, портя расписные потолки, каплет сквозь крышу, которую кровельщик никак не чинил, потому как счета его не оплачены, да и нет у нас ни дранки, ни шиферу, чтобы перекрыть старый флигель, у которого крыша когда-то горела от дымохода, да так с тех пор и стоит, открытая непогоде. Вечерами я отправлялся в людскую, чтобы выкурить, как обычно свою трубочку, но разговоры там больше — увы!—уже не велись, так что потом уж я из кухни не выходил, варил себе картошечку и даже спал там, а по почтовым дням смотрел газету, но о моем господине в Палате никаких сообщений не было. Он ни разу не выступал, никого не поддерживал и не опровергал: только дворецкий написал сыну моему Джейсону, что правительство очень худо с ним обошлось; обещали ему место, да так и не дали, и это после того, как он так благородно пошел против собственной совести [55], только б их поддержать: за что его все оскорбляли, а ему это было очень обидно, ему-то, которого все вокруг раньше знали за великого патриота. Дом и проживание в Дублине тоже кое-чего ему стоили, и сын мой Джейсон сказал: