Луиджи Пиранделло: В молчании

Видя его подавленным, ошеломленным и угнетенным, Роза всячески пыталась его отвлечь. Но тщетно. Душу Чезарино грызло предчувствие, не дававшее ему покоя. Всю ночь он не спал.

На следующий день в полдень он не пришел обедать. Старая Роза не знала, как объяснить это опоздание. Наконец к четырем часам он пришел бледный, тяжело дыша, взгляд его был странно неподвижен.

– Я должен отдать ребенка. Меня вызывали в квестуру. Он тоже был там. Он показал письма моей матери. Это его ребенок.

Он сказал это прерывающимся голосом, не глядя на ребенка, которого Роза держала на руках.

– О, сердце мое! – воскликнула та, прижимая Нинни к груди. – Как же так? Что он сказал? Как мог суд?…

– Он отец! Он отец! – ответил Чезарино. – И поэтому ребенок его.

– А вы? – спросила Роза. – Вы что будете делать?

– Я? Я с ним, мы уйдем туда вместе.

– С Нинни, к нему?

– К нему.

– Ах, так?… Значит, оба вместе! Ну, что же, отлично! Вы не покинете его… А я, синьорино? Ваша бедная Роза?

Чезарино, чтобы не отвечать ей прямо, взял малыша на руки, прижал к груди и со слезами стал ему говорить:

– Бедная Роза, а, Нинни? Взять ее с нами? Это несправедливо! Этого нельзя! Мы все оставим бедной Розе. Все то немногое, что здесь есть. Нам было так хорошо втроем, ведь правда, мой Нинни? Но они не захотели… не захотели…

– Ну, вот, – сказала Роза, глотая слезы. – Неужели вы теперь будете убиваться из-за меня, синьорино? Я стара, я в счет не иду, господь обо мне позаботится. Лишь бы вы были счастливы… А скажите, разве я не могу приходить к вам повидаться с моим ангелочком? Не прогонят же меня, если я приду. В конце концов, почему бы мне не приходить? Со временем так, может быть, и лучше для вас будет, синьорино, как вам кажется?

– Может быть, – сказал Чезарино, – а пока, Роза, приготовь все, скорее… все, что мы сшили Нинни, все мои вещи и твои также. Мы уедем сегодня вечером. Нас ждут к обеду. Ты слышишь: я все оставляю тебе…

– Что вы говорите, мой синьорино! – воскликнула Роза.

– Все… все то немногое, что у меня есть… до последнего гроша. Я тебе гораздо больше должен за все твои заботы… Молчи, молчи. Не будем говорить об этом. Ты это знаешь, и я знаю. И довольно. И эту мебель тоже… Там у нас будет другой дом. А с этим делай что хочешь. Не благодари меня. Приготовь все, и пойдем. Сначала ты. Я не смогу уйти, если ты останешься здесь. А завтра ты придешь ко мне, я дам тебе ключ и все остальное.

Старая Роза молча повиновалась. У нее было так тяжело на сердце, что если бы она открыла рот, чтобы заговорить, то, наверное, вырвались бы рыдания, а не слова.

Она собрала вещи, потом и свой узелок.

– Можно мне оставить это здесь? – спросила она. – Ведь завтра я вернусь…

– Да, конечно, – отвечал Чезарино, – а теперь поцелуй Нинни… Поцелуй его, и прощай.

Роза взяла на руки ребенка, посмотревшего на нее с каким-то испугом, но не сразу смогла заставить себя поцеловать его, потом перевела дух и сказала:

– Глупо плакать… ведь завтра… Вот, синьорино… возьмите его… и мужайтесь, право! И вас тоже я поцелую… До завтра!

Она ушла, не оборачиваясь, стараясь платком заглушить рыдания.

Чезарино тотчас же запер дверь. Он провел рукой по своим прямым, жестким волосам. Положил Нинни на кровать, сунул ему в руку серебряные часики, чтобы он лежал тихо. Торопливо написал несколько строчек на листке бумаги: он оставлял Розе всю убогую обстановку. Потом побежал на кухню, быстро развел огонь в очаге, принес его в комнату, запер ставни, дверь и при свете лампадки, которую старая Роза всегда зажигала перед образом мадонны, лег на кровать рядом с Нинни. Ребенок тотчас же выронил часы на постель и, как всегда, поднял руку, чтобы стащить очки с носа у брата. Чезарино на этот раз не сопротивлялся; он закрыл глаза и прижал ребенка к себе.

– Тише, Нинни, тише… Будем спать, красавчик мой, будем спать.