Чарльз Диккенс - Давид Копперфильд. Том II

Дора встретила меня в дверях гостиной, а Джип, очевидно принимая за бандита, кинулся на меня, задыхаясь от лая, но хозяйка уняла его, и мы все трое, радостные и веселые, вошли в гостиную. Однако вскоре я сам испортил это радостное настроение, спросив Дору без всякой подготовки, сможет ли она любить нищего. Бедненькая моя, хорошенькая, перепуганная Дора! У нее слово «нищий», очевидно, ассоциировалось только с изможденным желтым лицом, потрепанной шапкой, тут же костыли, деревяшка вместо ноги, собака с чашечкой в зубах для милостыни и т. п., и она самым очаровательным образом уставилась на меня.

— Как можете вы задавать мне такие глупейшие вопросы? — наконец сказала Дора, надув губки. — Любить нищего!

— Дора, сокровище мое! — воскликнул я. — Я стал нищим!

— Что за блажь на вас нашла! Можно ли говорить такие глупости! — воскликнула Дора, похлопывая меня по руке. Вот я сейчас напущу на вас Джипа.

Я был очарован ее детски-шаловливым тоном, но тем не менее надо же было объясниться, и я очень торжественно повторил:

— Дора! Жизнь моя! Ваш Давид разорен!

— Говорю вам, что если вы будете разыгрывать такую комедию, я велю Джипу вас укусить, — заявила Дора, потряхивая локонами.

Но я так серьезно смотрел на нее, что она перестала потряхивать локонами и положила свою дрожащую ручку мне на плечо, а затем поглядела на меня с недоумением и расплакалась. Это было ужасно! Я бросился перед нею на колени и стал ласкать ее, умоляя не терзать мне сердца. А Дора бормотала:

— Боже мой, боже!.. Страшно, страшно… Где Джулия?.. Отведите меня к ней, а сами, пожалуйста, уходите…

Я совсем потерял голову.

Наконец мне удалось умолить Дору взглянуть на меня. У нее был ужасно перепуганный вид. Мало-помалу я успокоил ее, на личике ее снова засветилась любовь, и она своей хорошенькой, нежной щечкой прижалась к моей щеке. Тут, крепко обняв ее, я стал говорить, как горячо-горячо я ее люблю, но все-таки считаю своим долгом, раз я превратился в бедняка, освободить ее от данного мне слова. Говорил я ей о том, что потеряв ее, никогда не утешусь, никогда не смогу примириться с этим; уверял, что если только бедность не страшит ее, то мне она нипочем, ибо и сердце мое и руки будут окрылены любовью к ней…

И рассказал ей, что уже принялся за работу — с мужеством, знакомым только одним влюбленным, начал более разбираться в жизни и думаю о будущем. Я ей доказывал, что сухая корка хлеба, заработанная в поте лица, гораздо вкуснее роскошного пира, устроенного на наследственные деньги, и охваченный пылким красноречием, я тут наговорил столько прекрасных слов, что сам был удивлен этим, несмотря на то что с момента, когда я узнал о бабушкином разорении, я не переставал придумывать, что скажу по этому поводу при свиданье моей Доре.

— Так ваше сердечко все же мое, Дора, дорогая моя? — в восторге прошептал я, чувствуя, что она жмется ко мне.

— Конечно, конечно, ваше! — покричала Дора. — Только не будьте страшным.

— Я страшен моей Доре?

— Не говорите мне, что вы бедны и работаете, как каторжник! — молила она меня, еще крепче прижимаясь ко мне. — Не говорите, не говорите этих ужасов!..

— Любимая моя! — снова начал я. — Черствая корка хлеба, заработанная честным трудом…

— Знаю, знаю, — перебила она меня, — но я не хочу больше слышать об этих корках. И Джипу каждый день в двенадцать часов нужна баранья котлетка, а иначе, он погибнет.

Я был очарован ее милым, детским лепетом и ласково успокоил ее, что Джип, во всяком уж случае, будет ежедневно получать свою баранью котлетку. Тут же я нарисовал ей картину нашей будущей скромной, но благодаря моему энергичному труду, безбедной жизни в том домике, который я видел в Хайгейте, причем прибавил, что в комнате верхнего этажа будет жить бабушка.

— Ну что? Теперь я уж не страшен, Дора? - нежно спросил я.

— Нет, нет! — сказала она. — Но надеюсь, что ваша бабушка не часто будет спускаться из своей комнаты. А она скажите, не ворчливая старуха?

Если б вообще было возможно мне еще больше полюбить Дору, то в эту минуту я полюбил бы. Но я чувствовал, что она немного непрактична. Мне так хотелось влить в нее бурно пробудившуюся во мне энергию, и я еще раз попытался это сделать. Когда Дора совсем успокоилась и, держа на коленях Джипа, принялась играть его ушками, я обратился к ней с самым серьезным видом:

— Родная моя, можно мне сказать вам одно словечко?

— Только, пожалуйста, не говорите о практических вещах, — ласкаясь, проговорила Дора, — это так меня пугает.