Томас Манн - Закон

Моисей, мнимый сын Амрама, войдя в возраст, тоже должен был бы обжигать кирпичи для фараона. Но случилось иначе: мальчика забрали у родителей и увезли в Верхний Египет, где его поместили в закрытое учебное заведение, предназначенное для отпрысков сирийских царьков и местной знати. Моисея определили туда потому, что его кровная мать, дочь фараона, та, что его родила и велела спрятать в камышах, особа хоть и похотливая, но все же не бездушная, помнила о нем ради его убитого отца — водоноса с юношеской бородкой и грустными глазами — и не пожелала, чтобы он остался среди дикарей: пусть-де получит образование и займет подобающую должность при дворе — знак молчаливого полупризнания его божественной полукровности. И вот, облаченный в белые льняные ризы и с париком на голове, Моисей стал постигать науку о звездах и дальних странах, право и искусство письма. Но он не чувствовал себя счастливым среди щеголей благородного учебного заведения; он был одинок среди них, и ему претила вся эта египетская утонченность чувств, хоть именно ей он был обязан своим рождением. Кровь отца, принесенного в жертву этой похотливой утонченности, была в нем сильнее крови египетской царевны, и сердцем своим он льнул к тем слабовольным беднякам в стране Гошен, у которых не хватало мужества даже на то, чтобы разжечь в себе злобу. Да, он был с ними, вопреки любострастному зазнайству его матери.

— Так как же тебя зовут? — спрашивали его школьники.

— Мошэ, — отвечал он, — Моисей.

— Ах-Мошэ или Птах-Мошэ? — спрашивали они.

— Нет, просто Мошэ.

— Право, это как-то убого и странно, — задирали его эти хлыщеватые юнцы, и он свирепел до того, что готов был убить их собственными руками и скрыть в зыбучем песке. Ведь он хорошо понимал, что, задавая такие вопросы, мальчишки просто хотели покопаться в истории его необычайного происхождения, о котором смутно было известно каждому. Сам Моисей едва ли узнал бы, что он лишь тайный плод похотливой утонченности египетских нравов, если б об этом не знали все (хоть и не слишком достоверно), все, не исключая фараона, для кого веселое приключение его дочери осталось тайной не в большей степени, чем для Моисея то непреложное обстоятельство, что Рамессу Строитель — его дед по любострастию, по грубой усладе и смертоубийственной ее развязке. Да, Моисей это знал и знал, что знает об этом и фараон, и в помыслах своих угрожающе кивал головой в сторону фараонова трона.

Так он прожил в Фивах два года, среди хлыщеватых своих однокашников, но потом не выдержал, перелез ночью через стену и бежал обратно в Гошен, к родичам своего отца. Там он мрачно бродил без дела и однажды на берегу канала, вблизи новостроек Раамсеса, увидел, как египетский приставник бьет палкой раба за нерасторопность, а возможно, и за строптивость. Побелев от ярости, с пылающими глазами, он крикнул египтянину: «За что?», но тот вместо ответа ударил его в переносицу, да так, что нос Моисея навсегда остался перебитым и приплюснутым. Тогда он вырвал палку из рук надсмотрщика, с чудовищной силой взмахнул ею и уложил египтянина на месте с размозженным черепом, мертвым. Он несколько раз огляделся, желая убедиться, что никто не видел его поступка. Но место было уединенное и поблизости — ни души. Тогда он один скрыл в песке убитого, ибо тот, за кого он вступился, бежал; и у него было такое чувство, будто он всегда таил в себе желание убивать и закапывать убитого в землю.

Этот взрыв ярости остался тайной, по крайней мере для египтян, которые так и не узнали, куда девался их человек. С того дня прошло несколько лет, а Моисей по-прежнему бродил без дела среди соплеменников своего отца и со свойственной ему властностью вмешивался в их дела и распри. Однажды у него на глазах жестоко поспорили два раба из числа иврим и уже готовы были подраться.

— Ну что вы бранитесь, — сказал он им, — и зачем хотите драться? Разве мало вам того, что вы убоги и заброшены? Вы — братья, родная кровь, и должны держаться вместе, а норовите вцепиться друг другу в глотку. Я видел, кто из вас не прав. Пусть он уступит и откажется от своих слов, а второй пусть над ним не глумится.

Но, как это часто бывает, они вдруг забыли о своей ссоре и вместе набросились на него: «Чего суешься в наши дела?» Особенно нагло держал себя тот, кого Моисей признал неправым. Он орал во все горло:

— Нет, это уж слишком! Кто ты таков, чтобы совать свой козлиный нос во все, что тебя не касается? Да, да! Ты — сын Амрама, но этим сказано слишком мало! Ведь ни один человек, не исключая тебя самого, не знает толком, кто ты таков? Кто же поставил тебя господином и судьею над нами? Может, ты и меня хочешь убить, как — помнишь? — того египтянина, и скрыть тело мое в песке?