Герман Мелвилл: Рай для холостяков и ад для девиц

Когда я, свернув с наезженной дороги, звенящей бубенцами многочисленных фермеров — пользуясь хорошим санным путем, они везли дрова на рынок — и часто обгоняемый быстрыми санями, что посещали кабаки широко раскиданных деревень, — когда я, повторяю, свернул с оживленной дороги, и попал в Мехи Безумной Девы, и увидел впереди мрачный Черный перевал, — тогда что-то скрытое, однако явно присущее времени и месту, напомнило мне, как я впервые увидел темный, грязный Темпл-Бар. А когда мой Вороной проскочил перевал, едва не задев его скалистую стену, я вспомнил, как понесли лошади лондонского омнибуса и примерно таким же манером, хотя и не с такой быстротой, проскочили под старинную арку Рэна [22] Рэн Кристофер. — См. примеч. 1. . Две эти минуты отнюдь не повторяли одна другую, но это частичное несоответствие придало сходству не меньше яркости, чем путаница во сне. Поэтому, когда я остановил наконец лошадь у выступающей скалы и увидел причудливое нагромождение фабричных зданий и, оставив позади наезженную дорогу и перевал, остался один и стал бесшумно, словно украдкой, пробираться глубокими проездами в это укромное место, и увидел длинный с высокими фронтонами главный фабричный корпус с башней для подъема тяжелых ящиков, — возвышающейся среди скученных вокруг служебных и жилых бараков, как церковь Темпла среди окружающих ее контор и квартир, и когда немыслимая уединенность этого таинственного горного уголка совсем меня околдовала, — тогда все, чего не додала память, добавило воображение, и я сказал себе: «Точная копия Рая для Холостяков, только засыпанная снегом и выбеленная морозом до замогильного цвета».

То и дело вылезая из саней и осторожно продвигаясь вниз по опасному склону — и лошадь, и человек время от времени скользили на обледенелых ухабах, — я наконец выехал — или ветер вынес меня — на самую большую площадь, сбоку от главного корпуса. Пронзительно и резко дуло из-за угла; как работа красных демонов, кипела в стороне Кровяная река. Пересекая площадь наискосок, стояла длинная поленница, сверкая ледяными доспехами. Вдоль стены фабрики тянулась коновязь, на каждый столб которой с северной стороны налипли лепешки снега. Мороз сковал и словно вымостил площадь каким-то звонким металлом.

И опять перевернутое сходство: спокойный, ласковый сад Темпла, и Темза омывает его зеленые лужайки, подумалось мне.

Но где веселые холостяки?

И тут, пока мы с моим конем стояли, дрожа на ветру, из ближайшего барака выбежала девушка и, накинув на непокрытую голову тонкий передник, двинулась к зданию напротив.

— Минутку, голубушка, нет ли тут какого-нибудь сарая, куда поставить сани?

Она остановилась и обратила ко мне лицо, бледное от усталости, синее от холода; глаза, неестественно расширенные давним горем.

— Нет, — смутился я. — Я ошибся. Беги, беги, мне ничего не нужно.

Я подвел коня к самой двери, из которой она вышла, и постучал. В двери появилась еще одна бледная синяя женщина, вцепившаяся в дверь, чтобы укрыться от сквозняка.

— Нет, я опять ошибся. Ради бога, затвори дверь… постой. А мужчин здесь никаких нет?

В эту минуту какой-то смуглый, тепло укутанный мужчина подходил к дверям фабрики, и девушка, завидев его, быстро прикрыла ту дверь, в которой только что появилась.

— Тут нет сарая для лошади, сэр?

— Вон туда, в дровяной, — отвечал он и исчез за дверью фабрики.

Не без труда мне удалось протолкнуть коня и сани между кучами дров, уже распиленных и наколотых. Потом я накрыл коня попоной, сверх попоны набросил буйволову шкуру и подоткнул ее края под шлею, чтобы ветер не оголил его, затем накрепко привязал и, спотыкаясь, побежал к дверям фабрики, одеревенев от мороза и путаясь в складках тяжелого пальто.

И вот я уже стою в просторном помещении, где невыносимо светло от длинного ряда окон, отбрасывающих внутрь здания снежный пейзаж на улице.

За рядами пустых конторок сидели девушки с пустыми глазами, держа в руках белые папки и складывая чистую бумагу.

В одном углу залы высилось огромное сооружение из железа, и что-то вертикально, как поршень, поднималось и падало на толстую деревянную доску. Перед ним, как послушный его слуга, стояла высокая девушка и кормила железного зверя полудестями [23] Десть — старая единица счета писчей бумаги в листах. Метрическая десть — 50 листов. (Прим. выполнившего OCR.) розовой почтовой бумаги, которая при каждом поклоне машины получала в одном углу отпечаток в виде веночка из роз. Я перевел глаза с розовой бумаги на бледные щеки, но ничего не сказал.