Анатоль Франс - Новеллы

Второй царь тоже приблизился. Это был старец, и седая борода ниспадала ему на грудь.

— Имя мое Мельхиор, — сказал он. — Я царь и несу ладан божественному младенцу, который пришел возвестить людям истину.

— Я, как и вы, иду к нему, — ответил Валтасар. — Я победил свое любострастие, и потому звезда говорила со мной.

— Я, — сказал Мельхиор, — победил свою гордыню и потому был призван.

— Я, — сказал Гаспар, — победил свое жестокосердие и потому иду с вами.

И три волхва вместе двинулись снова в путь.

И звезда, которую они видели на востоке, шла перед ними, пока наконец не пришла и не остановилась над местом, где был младенец.

Увидев, что звезда остановилась, они возрадовались великой радостью. И, вошедши в дом, увидели младенца с Марией, матерью его, и, пав ниц, поклонились ему. И, открыв сокровища свои, принесли ему дары: золото, ладан и смирну, как о том сказано в Евангелии.

Я покинул Париж вчера вечером и, забившись в угол купе, провел в нем долгую и безмолвную снежную ночь. В X… мне пришлось прождать шесть томительных часов, и только после полудня мне удалось раздобыть крестьянскую повозку, которая доставила меня в Артиг. Равнина, которая тянется по обе стороны дороги, то немного повышаясь, то понижаясь, и которая когда-то казалась мне в лучах солнца такой радостной и манящей, теперь была покрыта пеленой снега, откуда торчали черные побеги виноградных лоз. Мой проводник лениво понукал свою старую лошаденку, и мы медленно продвигались среди необъятного молчания, изредка нарушаемого унылыми криками птиц. Охваченный смертельной тоской, я шептал про себя молитву. "Боже мой, боже милостивый, спаси меня от отчаяния, не допусти, чтобы после стольких заблуждений я впал в единственный грех, которого ты не прощаешь". Вдруг я увидел, как заалевший диск солнца, без лучей, закатился за горизонт; я вспомнил об искупительной жертве господа нашего на Голгофе и почувствовал, как надежда озарила мою душу. Колеса еще некоторое время катились по скрипучему снегу. Наконец мой возница концом кнута указал на колокольню Артигской церкви, подобно призраку вставшей перед нами в рыжеватом тумане:

— Так, значит, вы остановитесь в доме священника? Вы знакомы с господином кюре?

— Я знаю его с детских лет. Он был моим учителем, когда я ходил в школу.

— Должно быть, он человек ученый и прочел много книг?

— Друг мой, аббат Сафрак столь же учен, как и добродетелен.

— Вроде бы так. Но слыхал я и другое.

— Что же вы слышали, мой друг?

— Всякий говорит, что ему вздумается. А по мне- пускай себе говорят.

— В чем же дело?

— Да вот, есть люди, которые уверяют, будто бы господин кюре колдун и у него дурной глаз.

— Какой вздор!

— Я, сударь, ничего не говорю. Но только если господин Сафрак не колдун и не человек с дурным глазом, так зачем же он вечно роется в книгах?

Повозка остановилась у дома священника. Я расстался с этим дурнем и пошел вслед за служанкой священника, проводившей меня к своему хозяину. В комнате стол уже был накрыт. Я заметил, что г-н Сафрак за последние три года очень изменился. Он, прежде такой высокий и плотный, сгорбился и ужасно похудел. Глаза, смотревшие пристально, сверкали на его осунувшемся лице. Нос, словно удлинившись, нависал над сжавшимися губами. Я бросился в его объятия и, рыдая, воскликнул:

— Отец мой! Отец мой! Я пришел к вам, потому что я согрешил. Мой отец, мой старый учитель, вы, чья глубокая и таинственная мудрость пугала мой ум, но чье материнское сердце всегда успокаивало мою душу! Спасите вашего сына, стоящего на краю бездны. О мой единственный друг, спасите меня! Озарите меня, мой единственный светоч!

Он обнял меня, улыбнулся своей улыбкой, полной необычайной доброты, которую я столько раз ощущал на себе в дни моего детства, и, отступив на шаг, словно для того, чтобы лучше меня рассмотреть, сказал:

— Да поможет тебе бог, — и махнул рукой, как это делают на его родине, ибо г-н Сафрак провел детские годы на берегах Гаронны, в краю тех прославленных лоз, которые кажутся эмблемой его благородной и благоуханной души.

После того как он много лет с огромным успехом преподавал философию в Бордо, Пуатье и Париже, он в награду за это исхлопотал себе как единственную милость бедный приход в тех местах, где он родился и где желал умереть. Будучи уже шесть лет кюре в Артиге, он являет в этой затерянной деревушке пример самого смиренного благочестия в соединении с глубочайшей ученостью.