Тем более я был удивлён, когда в одной из скромных витрин среди лежалого товара обнаружил прелестную акварель. Она висела в рамке из красного дерева и на пожелтевших полях имела какую-то подпись. Я прочёл выполненное каллиграфическим почерком посвящение художника лорду Бэрримору — по году можно было догадаться, что речь идёт о том самом Бэрриморе, который рано погубил своё здоровье, участвуя во всех оргиях принца-регента. На картине был изображён какой-то хутор в Померании, небольшая ферма, со всех сторон окружённая зелёными полями. Дом был нарисован в профиль: плоская крыша из тростника нависала, едва не касаясь земли, над жилой частью дома, тогда как с другой стороны она напоминала полог палатки. Этой своей стороной она небрежно опиралась на сарай с сеном, которое поедал гиппопотам, вытаскивая его как из большой кормушки. Сочетание маленького двора и огромного зверя показалось бы, конечно, страшной диспропорцией, если бы не поля — они раскинулись так далеко, что окаймлявшие их древние дубы выглядели совсем крошечными. В живописном смысле это зелёное пятно уравновешивало серую массу животного, да и замысел картины был ясен: могучий пожиратель посреди обильных пастбищ.
Такого рода каприччо мне нравились всегда гораздо больше, чем банальные изображения скачек или охоты на лис, и поэтому я решил заглянуть в лавку. Магазинчик казался совсем новым, всё его помещение было заполнено множеством ещё не распакованных ящиков. На одном из них, выполненном в виде человеческой фигуры, восседал антиквар, молодой человек, слишком изящно одетый для своей профессии. Когда я вошёл, он был занят изучением какой-то гравюры, рассматривая подпись через круглую лупу в серебряной оправе. Выслушав мой вопрос об акварели, он обратился ко мне по имени, чему я нимало не удивился, ведь в некоторых королевствах обо мне ходит известная слава. А то, что он тут же пригласил меня в частное помещение, показалось мне всего лишь обычным жестом вежливости.
Но дальше, как только мы оказались за красной занавеской, отделявшей комнату, моему взору предстала непривычная картина: два егеря в ливреях стояли в выжидающих позах возле горящего камина. Мы попали в какую-то прихожую, где находились стремянка и ещё несколько инструментов, которые обычно используют обойщики для отделки квартир. С потолка свисал шнур для люстры. Складывалось впечатление, что здесь продолжались штукатурные работы, так как из-за приоткрытой двери, ведущей в подвал, виднелись вёдра со смесями и мастерки в деревянном корыте.
Моё приключение стало принимать опасный оборот, и дело было не столько в необычных обстоятельствах, сколько в определённом чутье на такие вещи, которое меня редко подводит. Когда на кого-то собираются напасть, между людьми распространяется некий флюид, о котором знает всякий, кто, как и я, гостил во дворцах азиатских деспотов или вёл переговоры в роскошных шатрах, разбитых между двумя готовыми к бою армиями. Позднее, когда я занимался своими исследованиями и имел дело с сумасшедшими, у меня было немало возможностей развить этот талант; ведь даже очень наблюдательный человек бессилен, если неспособен предчувствовать.
В таких ситуациях я всегда старался действовать легко и спокойно, чтобы не допустить никаких колебаний, никаких пауз, за которые мог бы уцепиться другой; я убеждался не раз, что раскованность движений служит нам защитой от низших сил. Оттого-то я немедля последовал за антикваром, который между тем откинул вторую занавеску, распахнул передо мной двустворчатую дверь и с поклоном удалился.
Комната, куда он меня привёл, оказалась салоном, обставленным во вкусе прошлого века и освещённым множеством свечей и зеркал, где над высоким камином висел прекрасный Ватто. В середине комнаты я увидел даму, она пригласила меня подойти знаком, похожим на жест куклы-марионетки. Спокойное пламя свечей равномерно освещало комнату, так что я сразу узнал в этой даме женщину из высшего общества, о которой тогда ходило множество слухов, ибо её судьба занимала весь свет. Поскольку при входе я видел ливреи, то счёл уместным поклониться, как приличествует в королевских дворцах. Княгиня ответила мне кивком и пригласила сесть напротив неё за стол, представлявший собой овальное зеркало с нарисованными на нём цветами.
Несмотря на всю подозрительность обстановки, я не мог удержаться от соблазна и предался своей любимой физиогномике, пока мы молча смотрели друг на друга. Эта страсть возникла во мне в ту пору, когда я писал труд о мимике душевнобольных. Теперь она кажется мне обременительной и даже немного смешной. Я предавался ей ночи напролёт во время прогулок по Остенде, рассматривая тысячи лиц, словно фигуры в калейдоскопе. В результате я обрёл фатальную остроту взгляда, что позволяет мне угадывать даже то, из каких семян вырастает всё странное и необычное. Дарование это причиняет мне тем большую боль, чем чаще я — в пику нашей эпохе — вижу во всем нормальном то великое, что связывает человека с Богом. Мне как врачу нередко представляется, будто я нахожусь в бенгальских джунглях, где наблюдаю со страхом, как жизнь задыхается от собственного избытка. И тогда мне кажется, что бесчисленные симптомы отделяют нас от пациентов подобно непроходимым дебрям: о здоровье мы знаем слишком мало, а о болезнях — слишком много.
Читать дальше