Герман Гессе - Поздняя проза

Теперь поглядим на другого брата. Ему долго жилось дома очень хорошо. Но когда он стал старше, он пошел на военную службу и попал на войну. Он был ранен в правую руку и должен был просить милостыню. Так несчастный пришел однажды к стеклянной горе и увидел там какого-то калеку, но не догадался, что это его брат. А тот сразу узнал его и спросил, что ему угодно. «О сударь, я буду рад и корке хлеба, так я голоден». «Пойдем со мной», — сказал малыш и пошел в пещеру, стены которой сверкали сплошными алмазами. «Можешь взять себе горсть, если добудешь эти камни без чьей-либо помощи», — сказал калека. Нищий попытался своей единственной здоровой рукой отломать кусочек от алмазной горы, но это, конечно, не вышло. Тогда малыш сказал: «Может быть, у тебя есть брат, я позволю, чтобы он помог тебе». Тут нищий стал плакать и сказал: «Да, был у меня когда-то брат, маленький и увечный, как вы, но очень добродушный и ласковый, он бы мне, конечно, помог, но я бессердечно оттолкнул его от себя и давно уже ничего не знаю о нем». Тогда малыш сказал: «Да я же твой младший брат, не надо тебе терпеть нужду, оставайся у меня».

Что между моей сказкой и сказкой моего внука и коллеги есть какое-то сходство или родство, это едва ли заблуждение деда. Средней руки психолог истолковал бы оба детских опыта примерно так: каждого из обоих рассказчиков следует идентифицировать с героем его истории, и оба, и набожный мальчик Пауль, и маленький калека, придумывают себе двойное исполнение желаний, а именно сначала получение богатого подарка, будь то игрушки и талер или целая гора драгоценных камней и уютная жизнь у гномов, себе подобных, стало быть, вдали от больших, взрослых, нормальных. Но сверх того каждый сказочник придумывает себе и некую моральную славу, некий венец добродетели, ибо из сострадания отдает свое сокровище бедному (чего в действительности ни десятилетний старичок, ни десятилетний мальчик не сделали бы). Так оно, наверно, и есть, я ничего не имею против. Но мне кажется также, что исполнение желаний происходит в сфере воображаемого и несерьезного, о себе я по крайней мере могу сказать, что в возрасте десяти лет я не был ни капиталистом, ни ювелиром и безусловно еще ни разу не видел алмаза, зная, что это какая-то драгоценность. Зато мне были знакомы многие гриммовские сказки, и, может быть, Аладдин с волшебной лампой и гора из драгоценных камней была для ребенка не столько представлением о богатстве, сколько мечтой о невиданной красоте и волшебной силе. И еще заметил я на сей раз, что в моей сказке не фигурирует Боженька, хотя он для меня, наверно, был чем-то более естественным и реальным, чем для внука, который заинтересовался им только «в школе».

Жаль, что жизнь так коротка и до такой степени забита текущими, мнимо важными и непременными обязанностями и задачами; иногда утром с трудом решаешься встать с постели, ибо знаешь, что большой письменный стол еще завален неразобранной корреспонденцией, а за день почта сделает эту кучу еще выше. А то бы можно было еще вдосталь поиграть с обеими детскими рукописями, и позабавиться, и призадуматься. По-моему, например, нет ничего занимательней, чем сравнительное исследование стиля и синтаксиса обоих опытов. Но для таких славных игр наша жизнь, увы, недостаточно длинна. Да и не следовало бы анализом и критикой, одобрением или порицанием оказывать какое-то, быть может, влияние на развитие того из двух авторов, который моложе другого на шестьдесят три года. Ведь из него, глядишь, может еще что-то выйти, а из старика — нет.

Любовь к судьбе (лат.).

Это ты (санскр.).