Герман Гессе - Поздняя проза

Отец опирался о край коляски, объясняясь с незнакомцем. Он разъяснял ему, что намеревается дать ему целый каравай хлеба, только хлеб этот нужно взять в той лавочке, где его знают, и он предполагает пройти с ним туда. С этими словами отец опять покатил колясочку, повернув назад к Ауштрассе, ведущей за город, незнакомец шагал рядом без возражений, но стал опять каким-то робким и пугливым и чувствовал себя явно неудовлетворенным, отсутствие денег разочаровало его. Мы, дети, жались к отцу и коляске, держась подальше от незнакомца, который, израсходовав свой пафос, затих и был теперь скорее угрюм и неприветлив. Я тайком рассматривал его и все время думал о случившемся, с этим человеком вошло в нашу жизнь так много иного, так много тревожного или, скорее, заставляющего задумываться и тревожиться, так много опасного или внушающего опасение, что теперь, когда нищий молчал и был, по-видимому, в дурном расположении духа, он нравился мне все меньше и меньше и все больше и больше выпадал из возникшего единения с отцом, скатываясь назад в мир жуткого и неизвестною. Это был кусок самой жизни, которую я наблюдал, жизни больших, взрослых людей, и, поскольку жизнь взрослых, окружавшая нас, детей, крайне редко принимала такие примитивные и доступные для понимания формы, я был весь захвачен ею, но первоначальная безмятежная радость и уверенность улетучились и испарились, как если бы в ясный солнечный день вдруг заволокло свет и тепло дымкой и унесло бы их прочь, как по злому волшебству.

Однако наш добродушный отец, казалось, не был омрачен подобными мыслями, его открытое лицо оставалось улыбчивым и приветливым, а походка — такой же радостной и размеренной. Так мы и шествовали — отец с детьми и коляской и нищий — маленький караван, направлявшийся к черте города, а затем по окраинной Ауштрассе до лавки, всем нам хорошо известной, где можно было купить самые разные товары, начиная от обдирной булочки и каравая хлеба до грифельной доски, школьных тетрадей и игрушек. Здесь мы остановились, и отец попросил незнакомца подождать его некоторое время вместе с нами, детьми, пока он не вернется из магазина. Мы с Аделью посмотрели друг на друга, нам было не по себе, мы немножко боялись, или, что вернее, нам было довольно страшно, и я полагаю, мы находили очень странным поведение отца и не совсем понятным, как мог он оставить нас тут одних, с чужим человеком, словно с нами ничего не могло случиться, как будто никогда еще злодеи не убивали маленьких детей, не похищали их и не продавали или не вынуждали попрошайничать и воровать. И мы оба стояли, ища защиты и прикрывая собой нашего малыша, тесно прижавшись к стенкам-коляски и вцепившись в нее руками, с твердым намерением ни при каких обстоятельствах не разжимать пальцев. Отец уже поднялся по каменным ступенькам к двери, вот он взялся за ручку и уже исчез внутри. Мы остались с нищим наедине, на всей длинной и прямой улице не было ни души. Я внутренне уговаривал себя, давая клятвы, быть по-мужски стойким и мужественным.

Так мы стояли, может, в течение минуты, и у всех у нас было скверно на душе, кроме маленького братика в коляске, который вообще не подозревал о существовании чужого человека и блаженно играл своими крошечными пальчиками. Я отважился поднять глаза и взглянуть на того, кто внушал нам ужас, и увидел на его красном лице возросшее беспокойство и неудовольствие, он не нравился мне, я по-настоящему боялся его, ясно было видно, как в нем борются противоречивые чувства, ища себе выхода.

Наконец его мысли и чувства созрели, принятое решение пронзило его как стрела, было видно, как подрагивают его веки. Но то, на что он решился и что потом сделал, было полной противоположностью всему тому, на что были направлены мои мысли, на что я надеялся или чего боялся, это было самым неожиданным из всего, что могло произойти, и совершенно ошеломило нас обоих, Адель и меня, мы стояли застывшие и онемевшие от удивления. Нищий, подергавшись лицом, оторвал от земли ногу в достойном сожаления ботинке, согнул ее в колене, поднял обе сжатые в кулак руки на уровень плеч и побежал по длинной прямой улице с такой прытью, какую трудно было от него ожидать, глядя на его фигуру; он бросился наутек и бежал, бежал так, как будто за ним гнались, пока не достиг ближайшего перекрестка и не исчез навсегда.

Что за чувства обуревали меня при этом, не поддается описанию, — испуг и облегчение в равной степени, оторопь и благодарность и в тот же самый момент разочарование и даже сожаление. И тут с тем же улыбчивым, безоблачным и радостным лицом и огромным пышным караваем белого хлеба в обеих руках возвратился из магазина наш отец: удивившись на мгновение и выслушав наш рассказ о том, что произошло, он залился смехом. В конце концов, ничего лучшего он сделать не мог. У меня же было ощущение, что душа моя улетела вслед за нищим — в ту полную неизвестностей пропасть жизни, и прошло много времени, прежде чем я начал размышлять, почему же все-таки тот человек пустился наутек от каравая хлеба, так же, как когда-то и я удрал от угощения, предложенного мне путевым обходчиком. Дни и месяцы пережитое не утрачивало своей свежести, оставаясь бездонно неисчерпаемым по силе произведенного впечатления: оно сохранилось таким в нашей памяти и по сей день, какие бы гениальные доводы ни озаряли нас позднее. Таинственная пропасть жизни, в которую канул обратившийся в бегство нищий, поджидала и нас. Глухим бурьяном поросла и померкла та красивая и беспечная фасадная жизнь, проглотив нашего Ганса, а мы, брат и сестры, продержавшиеся под ударами судьбы до сегодняшнего дня и своего преклонного возраста, чувствуем, как она теснит нас, пытаясь задуть искорку нашей души.