Зинаида Гиппиус - Чего не было и что было

Это период — опасный для недогадливых. Нужно стараться помочь им поскорее раскрыть глаза. И я обращаюсь к тем из слушателей и читателей проф. И. А. Ильина, которые не потеряли способность рассуждать: попробуйте отнестись внимательнее к последним его книгам и к фельетонам на страницах «Возрождения». Вы увидите, может быть, нечто новое.

Вот, хотя бы, недавняя статья «Дух преступления». Относительно содержания ее спорить не будем, — не спорят с автора-' ми таких статей, — мы только со спокойствием рассмотрим, что она из себя представляет.

Вглядитесь: разве ее написал философ Ильин? Разве какой-нибудь философ — да что философ! просто человек с размышлением, — позволил бы себе так обращаться со словами и понятиями?

У Ильина нет определений; он действует странным и упрощенным способом — посредством знаков равенства. Берет одно слово, берет другое, какое ему соизволится, ставит между ними знак равенства, и конец: считайте, что это синонимы. Отсюда уж идут выводы, — настолько же лишенные смысла, насколько не осмыслено и произвольно было наложение одного слова на другое.

Чтобы пояснить этот способ — вот примерное упражнение со словом «война»:

Война = Крестовые походы. Крестовые походы = подвиг. Таким образом: война = подвиг; это синонимы. Каждый раз, когда произносится слово: «война», понимайте: «подвиг».

Или так (с равным правом): война = германская война. Германская война = коварство. Значит: война = коварство; это синонимы. Каждый раз, когда произносится слово: «война», понимайте: «коварство».

Одинаковый произвол — и одинаковое бессмыслие.

Именно этим способом, конечно невозможным для человека, считающегося с условиями разумного мышления, оперирует Ильин: революция = большевизм, большевики = преступники. Таким образом: революция = преступление; это синонимы.

Каждый раз, когда пишется: «революция», читайте: «преступление».

Начертав свой первый знак равенства (революция = большевизм), — Ильин делает, ради второго (большевики = преступники), что-то вроде диверсии в сторону большевиков, крайне торопливо и ненужно, ибо новых доказательств их преступности не приводит; да и никаких, пожалуй, не приводит, ограничиваясь, главным образом, бранью, — «обзываньем» их каторжниками, уголовщиной и т. д., что также новости для нас не имеет. Но это понятно. Ильин очень спешит и подчеркивает: «Революция в том, что революционеры всех ограбили». Через несколько строк, опять курсивом: «И все это есть революция» (читай: преступленье).

Все ясно; дальше оставалось бы доказывать, разве, что преступленье — преступно, а это доказательств не требует. К тому же Ильин опять торопится. Преступленье установлено; надо, значит, найти всех преступников, всех прикосновенных к преступленью, посадить их на скамью подсудимых и озаботиться о достойном наказаньи. Впрочем, что касается наказанья, то оно известно: Ильин уже объявлял о нем. Это — «в строгой последовательности — пресечение, безжалостность, казнь». Для раскаявшихся и малосознательных сообщников — будет допущено, вероятно, снисхожденье: эти «рабы биты будут меньше».

Розыск злодеев и преступников не долог, не труден: уголовной бандой грабителей и убийц с их сообщниками оказывается — вся русская интеллигенция. Да и действительно: ведь «революция — большевизм — преступленье» не три слова, а одно; значит, бывшие, настоящие и будущие, активные и не активные, революционеры — большевики; они же — преступники, или, в крайнем случае, сообщники. А так как я не знаю, найдется ли хоть один русский интеллигент, который мог бы представить достаточные для Ильина доказательства, что он и помышлением никогда революции (преступленья) не касался, — то ясно: на скамье подсудимых вся русская интеллигенция Так есть, так и быть должно; и бывший философ Ильин так это и объявляет.

Судебный процесс он ведет стремительно, впрочем находит время для попутного глумленья над обвиняемыми. Это вообще характерная черта для теперешнего состояния философа, — осыпать бранью, попросту обозвать своих «преступников» всяческими словами: ах вы такие-сякие, уголовщина, каторжники, воры злодейские! Что, молчите, небось! Страшно?

И едва лишь почудится ему, что кто-то собрался открыть рот, — последний окрик:

— Довольно! Я — знаю, что говорю! А вы — слушать и молчать!

Конечно, молчать; не спорить же с человеком в пене? Говорить надо не с ним, но о нем, о его состоянии, о его писаниях.

Да какие уж это писания? Это буйство, а не писания. Одержимому свойственно буйствовать (даже тихий, и тот без своего, — тихого, — буянства не обходится). Однако буйствовать на улице, или хотя бы в переулке «Возрождения», до сих пор не позволялось. Как раз Струве, — если память мне не изменяет, — всегда, во всех своих положениях, был против буйства. И то, что уличное буйство Ильина им ныне поощряется, — будит во мне горестное подозрение: да уж не коснулась ли и его та же зараза? Сам-то Струве — уж вполне ли Струве?..