Зинаида Гиппиус - Чего не было и что было

Светлые косы вокруг головы, лицо неземной тихости и красоты. Настоящее лицо мадонны или идеальной русской революционерки (мне ее показывали в Рел. — Фил. Собраниях). Она и была революционерка. В тюрьме заболела туберкулезом. Вернулась домой, только чтобы умереть.

Вот эта «мадонна», эта Мария и вошла в жизнь Л. Семенова. И должно быть, любовь к ней и помогла как-то его жизни найти свое — не чужое, — предназначение.

Странника Леонида, «Божьего человека», мы видели — один раз. Это было во время войны. От юного студента, по внешности, уже не оставалось ничего. Широкоплечий, бородатый, «простой» человек в тяжелых сапогах, в какой-то чуйке поверх ситцевой рубахи. Пришел через кухню, но на полу не сидел, а за столом пил с нами чай. Просто чай, даже не горячую воду с леденцами, как толстовцы и чертковцы. Все в нем, теперешнем, было естественно, как в прежнем были естественны его изящные манеры.

Мы долго с ним разговаривали… о «вере», конечно. Тоже с большой естественностью, и почти не спорили. О чем спорить? Перед нами был не сектант, не толстовец, а тонкий, сдержанный, глубоко верующий человек с большой волей, который сам делал свою жизнь.

Не странно ли все-таки? Пятнадцать лет тому назад он уже знал, — в студенческих стихах, — что все будет именно так. Вот стихи, где о будущем он говорит, как уже о свершившемся — стихи о «Вере»; ее —

но был «обет душе смущенной»,

Таким «веселым» он и сидел перед нами. Но путь был еще не кончен. И это он тоже знал — тогда, давно (как и теперь):

Неизбежное не замедлило прийти.

В 1918 году, когда уже начались религиозные преследования, Леонид Семенов решил сделаться сельским священником (в средней полосе России в селе глухом и бедном).

Большевики его убили. В морозную, звездную декабрьскую ночь.

Свеча погасла. Не им зажжена была; его дело — лишь нести ее, хранить и сохранить огонь до предельного часа.

И это дело поэт исполнил. Поэму жизни своей дописал.

Париж

Мысль объединения эмиграции — не новая мысль. Но в той форме, в какой она возникла ныне и быстро завоевала умы, — она, пожалуй, и нова.

Все прежние попытки объединить хотя бы часть эмиграции, — были ли они призывами к единому «фронту», звались ли иначе, — одинаково не удавались. Это можно понять: во всех случаях цели подобных объединений не касались эмиграции как таковой; она бралась как средство, или орудие; целью же всегда была территориальная Россия.

Ошибка исходила из первоначально ошибочного взгляда на эмиграцию. Было принято думать, что русская эмиграция — подобна всем прежним эмиграциям, отличаясь от них разве количественно; что состоит она, в меньшинстве, из сознательных политических деятелей, громадное же большинство, главная масса, просто обычная толпа беженцев, годная лишь для выжидательного сидения на чемоданах; обывательская пыль, куча нищих… о которых, конечно, заботливость следует проявлять, печатая воззвания «к добрым людям», устраивая благотворительные сборы или даже комитеты.

При таком взгляде «сознательным» верхам естественно оставалось заняться вплотную восстановлением (с коррективами) своих политических группировок, из которых каждая, если мыслила какое-нибудь «объединение», то под своим политическим флагом. Все взоры были устремлены на далекую Россию территориальную, поверх здешней «обывательской» массы. Отвлекали от нее, занимая время и, постоянные споры между отдельными политическими группировками. В эмигрантской прессе, группировки эти обслуживающей, не хватало, конечно, и места для чего-нибудь, прямо касающегося зарубежной Руси.

Зарубежная Русь! Как случилось, однако, что это имя не вызывает больше ни улыбки, ни недоумения? Какими путями, откуда, явилось сознание, что русская эмиграция вовсе не «людская пыль», беспомощная толпа, обреченная жизнь со дня на день чужими подачками, что она — нечто совсем другое? Я думаю, сознание это незаметно выросло из самой жизни.