Джузеппе Бонавири - Волшебный лес

Еду мы раздобыли с большим трудом. Пришлось выискивать по расселинам сонных летучих мышей, скорпионов, тысяченожек. Больше всех страдал Аполлодор, привыкший в долине Фьюмекальдо выбирать самые спелые ягоды, самые изысканные плоды, в изобилии висевшие на деревьях.

К счастью, на берегу были ручьи, не слишком полноводные, но их нам хватало, чтобы утолить жажду и расположиться на краткий отдых в зарослях кипрея; попадались там и маленькие, темные от мелководья пруды, окруженные кувшинками (так их называла девчонка Пиния).

Иногда Панеций отламывал длинные шипы кактуса, брал их в клюв и пронзал насквозь рыб, изредка мелькавших в пруду. Этим он очень радовал Аполлодора, который теперь мог полакомиться рыбкой.

Ночи становились все более странными, сверху лился поток бледного света, затоплявший все кругом и сгущавшийся в недоступных дремучих лощинах, где при ярких отблесках звездного сияния были видны наши проносящиеся тени.

— О-о! — удивлялся Антисфен. — Куда же мы летим? Здесь искажается сам облик мира, его величина.

Мы летели, можно сказать, в подлунном море. Помимо прочего, здесь требовались новые принципы астрономии, если надо было выправить небольшое отклонение от курса.

Когда луны не было видно, мне казалось, что я сам стал частью этого бледного пространства, где даже движение крыльев становилось вялым и неравномерным. В тени, которую отбрасывал звездный небосвод, местами затянутый обширными мглистыми полосами, наши тела были словно призрачными. Аполлодора почти не было видно. Растительность была скудная и чахлая. Нам попадались навстречу ушастые совы — вопреки законам привычной анатомии они сверкали перед нами красными срамными частями.

— Сюда, сюда! — кричали они.

Но мы летели своим путем, только иногда хватали когтями одну из сов и бросали в овраг. Когда всходила луна, мы не могли смотреть вверх: свет был слишком яркий.

Мы двигались в светоносном эфире, по видимости спокойном, но на деле сотрясавшемся под действием неведомых нам законов. Антисфен говорил, что под нами словно лежит гладкое, без единого пятнышка зеркало. Он говорил нам о завихрениях, об атомах, от которых пошло начало мира и, что еще важнее, движение в небесах.

Ночи стали мучением, и если бы мы не сверяли курс по климатическим линиям луны, то просто заблудились бы.

— Куда же нам теперь лететь? — говорил неунывающий Панеций. — Здесь даже воздух сгущается и застывает… Чувствуете, как пахнет молоком?

Мы видели внизу обширные долины или цепи гор, меж которых поднимался и стихал ветер. Материальными здесь были разве что лунные лучи да густой сумрак, залегший в оврагах, но подлинная, весомая материя явно отсутствовала. Я испытывал скуку, проносясь этими пространствами, почти неотличимыми друг от друга. Ветер стал дуть чаще: он подымался чуть не каждую минуту, налетая то с одной, то с другой стороны.

В итоге это помогало нам: воздух становился все более разреженным, а ветер подталкивал нас вперед.

Больше всех это устраивало Аполлодора, который без всяких усилий несся по воздуху над горами и долами и был совершенно счастлив.

И все же, надо сказать, путешествие не было веселым. Нам встречались сплошные трудности, и не всегда легко было их преодолеть. Панеция угнетало отсутствие деревьев: прежде, говорил он, на досуге я даже пересчитывал на них листья.

— Могу сказать вам, — развлекал он нас, — что на иных ветках бывало по триста-четыреста листьев. У фигового дерева они растут редко, у олив и тополей — густо. На одной оливе может быть до четырехсот-пятисот листочков. Каково?

А в пустынных областях, которыми мы пролетаем, продолжал он, ничего подобного нет, ибо даже ветер здесь — лишь слабое дыхание, мнимая сущность, ведь здесь нет ни дрожания веток, ни шелеста листьев — того, что в Камути, да и в других местах отвлекало нас от земных дел, в чем мы находили забвенье.

Аполлодор же вспоминал, как осенью в предвечерние часы вокруг тополей вьются столбы мошек, четко различимые во влажном воздухе среди деревьев. Пролетишь там — наешься вволю.

— А вкусно как было! — восклицал он.

Но мы продолжали путь. Пили воду из стоячих прудов. Спали меж высохших стеблей трав, на каменистой земле или в расселинах скал. Нам встречались горные хребты, солнце освещало их косыми лучами, не так ярко, как прежде; часто мы пролетали над обширными угрюмыми плоскогорьями.

Однажды мы встретили старого отшельника: не желая больше жить вместе с братьями, он удалился в дюны. Звали его Джузеппе. Язык его был близок к нашему, многие фонемы совпадали, а трели его голоса были в общем приятны, хотя иные ноты звучали глуховато и хрипловато.