Джузеппе Бонавири: Близнецы

— Разъехаться, надо разъехаться! — твердили они, чуть-чуть успокоившись. — А не то угодим в сумасшедший дом.

Но все не могли решиться на это и по ночам с замиранием сердца и лихорадочными мыслями прислушивались к дыханию друг друга. И вот однажды (для вас, потомки, стараюсь быть кратким!) Тото покончил с собой; Мими нашел его лежащим навзничь на полу, из правого виска сочилась струйка крови, лоб облепили мухи… Шел моросящий дождь, над пузатым балкончиком их квартиры нависли тучи. Мими тряс покойника, заглядывая ему в лицо; казалось, будто сам он лежит мертвый; не выдержав, он начал истошно кричать. Откуда-то из дождя появился друг и увел его к себе домой.

Какое-то время Мими таскали на допросы в полицию. Однако уже в июле он сыграл свадьбу в Граммикеле, неподалеку от Минео; за невестой, пухленькой стриженой девушкой, дали в приданое десять гектаров земли, на которых полосы золотой пшеницы перемежались с широколистыми, раскидистыми смоковницами.

Вообразите себе свадебное пиршество на всю ночь. Гости пьют, едят и злословят. Просторная комната с деревянными балками под крышей из тростника, вдоль стен — лакированные стулья, куча празднично одетого народа (человек тридцать, вас устраивает?), у каждого в одной руке миска с жареным турецким горохом (это блюдо называется «сицилийская калия»), в другой — бокал красного вина. Взрывы смеха, гомон, у многих (простите за натурализм) отрыжка, шарканье ног, ослепительный электрический свет. Жених сперва затравленно смотрит на присутствующих, боясь обнаружить среди них кого-нибудь похожего на брата, то есть на себя. Но, убедившись, что это ему не грозит, облегченно вздыхает, обнимает невесту за талию и кружится в вальсе, классическом вальсе. Мелькают по полу ноги, хрипит граммофон, стеклянная дверь открыта на террасу, большую и квадратную, точь-в-точь как моя голова. Торты, мороженое, теща (черное платье, пучок, бородавка на подбородке, и из нее торчат волоски) смотрит косо и мысленно подсчитывает, сколько денег ухлопали на эту свадьбу, невеста (потная, красная, с припудренными волосами) вся трепещет. Стрелки часов показывают девять, десять, одиннадцать. Мими, усталый, но веселый, выходит на террасу, в воздухе разлито серебристое сияние месяца, тишина, только ветер мелодично посвистывает в ветвях… Юноша наконец-то ощущает себя самим собой и от полноты чувств посылает воздушный поцелуй луне (хорошо — невеста не видит!), у него будто камень с души свалился, оттого что брат (его второе «я») умер. Он возвращается счастливый, словно дотянулся рукой до звезд, нежно улыбается жене (скорее даже не ей, а себе самому) и радуется тому, что может снова влиться в людское море (ладно, пусть будет океан, если вам так больше нравится).

Он живет в городе, раздобрел, у него двое детей, по стенам его дома вьется глициния, а высоко над крышей плывут облака. Но однажды в трамвае — может, ему и померещилось — он увидел-человека, очень похожего (ну как две капли воды) на брата, то есть на него самого. Мими пришел в ужас, кинулся вслед незнакомцу, но тот будто сквозь землю провалился. Гнетущая тревога, бессонница (прямо как у меня, с тем отличием, что моя — невыдуманная), наваждение: ему опять не хватает чего-то. Жена заботится о нем, успокаивает, дает советы, но все напрасно. В День поминовения они, к великой радости детишек, всей семьей отправляются на кладбище. Мими долго стоит перед могилой своих настоящих родителей (синьора и синьоры Скуаццони), вырывает сорняки, смотрит на высокие кипарисы, на облака и думает: да, искупать ваш грех досталось сыновьям!

Дальше — больше: Мими становится угрюм, ни с кем не общается, лишь жене в минуты откровенности признается:

— Мне его недостает, я это чувствую… Мы были с ним одно целое.

А порой в гимназии вдруг прерывает объяснения и твердит как навязчивую идею:

— Не могу без него. Не могу. Мы были одно целое, и потому нет мне покоя…

С каждым днем он чахнет, теряет связь с окружающим, иногда начинает бредить, что повергает в ужас жену и вызывает приступы веселья у пухленьких детишек.

— Эй, а папа-то совсем спятил! Хи-хи-хи!

На улице он с болезненной тревогой заглядывает в лицо каждому встречному. Иногда, правда, опомнившись, просит извинить его за этот пристальный взгляд. Одни улыбаются, другим становится не по себе, третьи, грубо оттолкнув его, идут своей дорогой. Врач, осмотрев Мими, выносит приговор:

— Деревенский воздух, полный покой, пить вот это. — И протягивает сложенный вдвое рецепт.