Н Ланская - Обрусители

Степан Петрович был известен своим остроумием и умением смешно рассказывать. Это был человек салона par excellence. Около него тотчас же образовался кружок слушателей таких же праздных и самодовольных, как он сам.

- Нет, каково, я вас спрашиваю, je vous demande un peu, каково возиться с этими первобытными нашему милейшему Гвоздике? - воскликнул председатель, щуря левый глаз и поправляя браслет, который он носил в память какого-то печального события. - Право, эти господа-посредники приносят настоящую жертву!

- Да вы послушайте, как они про самого Гвоздику-то рассказывали, - продолжал Степан Петрович, довольный вниманием клубной аудитории, - просто потеха! Высекли их там, или что-то еще, ma foi, je n'en sais rieo!.. пошли они к нему жаловаться. Пришли, говорят, перекрестились и просят допустить. Ждали долго. Раз сказали - почивает; в другой говорят - собаку чешет; в третий - щенка учит. Видим, говорят, что господским делом занят.

- Impayable! - воскликнул председатель и совсем зажмурился от удовольствия.

- Нет, надобно было слышать, как они сами это рассказывали... Бесподобно! Вы слышали непосредственный, бессознательный юмор русского человека. Я чрезвычайно метко схватываю эти детали.

- J'espere bien! - воскликнул с видом одобрения председатель.

- И потом этот польский язык, - продолжал, с той же игривой возбужденностью Овсянский, который я, разумеется, опускаю, как совершенно невозможный для передачи. Quel jargon, s'il vcus plat! - обернулся ко мне Михаил Дмитриевич. - Impayable! говорю.

Степан Петрович посмотрел кругом: на лицах слушателей выражалось полное одобрение этому маленькому дивертиссементу.

- Как же отнеслись их превосходительство? - осведомился случившийся тут какой-то уездный пан маршалок из назначенных.

- Ну, разумеется, пообещал, обнадежил и мне поручил все разобрать, как будто можно что-нибудь понять и разобрать в этой ерунде!

Маршалок согласился, «что никак нельзя», и выразил на своем лице тонкую иронию. Улыбнувшись ему, Степан Петрович продолжал:

- Я тотчас к Никанору Антоновичу, a он, знаете, всю эту науку прошел a fond, сам посредником был, и говорю ему: как бы, говорю, Гвоздику-то: ведь вещи «бардзо неподобные» рассказывают. Все улыбнулись польскому словечку... Никанор Антонович задумался, потом вдруг говорит: - A вы, говорит, спрашивали: есть ли у них пропуск? - Тут меня как осенило. Мы к мужикам, a у них голубчиков, ни вида, ни пропуска, как птицы небесные... Никанор Антонович сейчас статью, и на законном основании - понимаете - водворить на месте жительства, a подлинную жалобу передать посреднику. Неправда ли: просто и ясно?

- И остроумно! - в том же тоне одобрения произнес председатель.

- Да, это голова! - сказал с убеждением Степан Петрович. - Он пойдет далеко: e'est moi qu vous le dis! Сейчас, сейчас! - крикнул он кому-то в буфет и, извинившись перед председателем, направился к буфету.

XIII.

Когда сконфуженная депутация, очутившаяся в положении дезертиров, была выпровожена со срамом «из губернии» домой, a получивший жалобу, Михаил Иванович Гвоздика, пообещав все разобрать и наказать, велел ожидать своего приезда. - Крестьяне, подстрекаемые Скудельниковым, решили, что им остается одно - не допускать Кулака до дворянства. Это было единственное средство выйти из-под кабалы; ждать больше нечего и надеяться не на кого. Та робость, которая еще владела их сердцами в ожидании возвращения Степана Черкаса и Бычкова, теперь вдруг уступила место стремительному желанию поскорее освободиться от грядущей беды. На общем совете было положено собраться всем в первое воскресенье, после обедни, к волостному правлению и предложить Кулаку сложить с себя звание старшины. Почин всего дела взял на себя старый Петр Подгорный.

- Мне все равно жить недолго, - cкaзaл он с трогательной простотой: - сослужу последнюю службу миру!

И когда пришло время, он, перекрестившись, вышел первый.

В назначенный час, крестьяне собрались возле волостного правления и вытребовали оттуда Кулака, как зверя из берлоги. На его беду, Курочки не было дома; понимая, что дело не совсем ладно, старшина застегнулся; повесил медаль и вышел на крыльцо. Отделившись от толпы, старик Подгорный, именем своей волости, предложил ему сложить с себя звание старшины и снять медаль. Это было до того неожиданно и ни с чем несообразно, что Кулак в первую минуту ошалел и не знал, что ответить.

- Уж сделай такую милость - сказал кто-то в передних рядах.

- Честью просим! - прибавил Иван Хмелевский и даже поклонился.