Малькольм Лаури - У подножия вулкана

Фабрика, построенная в Хило, сгорела дотла через полтора месяца, после чего он вернулся на родину, в Огайо, где на время устроился работать в промышленную компанию, изготовлявшую проволочные загородки...

Ну вот, готово. Бык попался, теперь ему не уйти. Еще одно, два, три, четыре лассо опутали его, захлестнули, и каждая новая петля все решительней подтверждала, как далеки от дружелюбия эти люди. Зрители стучали ногами о деревянным настил, хлопали в ладоши, размеренно, без воодушевления… Да, удивительно, подумалось ей, до чего участь этого быка похожа на человеческую жизнь; многообещающее появление на свет, иллюзия справедливости, круговорот, как здесь, на арене, первые робкие шаги, потом уверенность в себе, потом нерешимость на грани отчаяния, преодоление помехи, возникшей на пути — мнимая, ложно истолкованная победа, — скука, покорность, падение; потом судорожные потуги заново появиться на свет, найти свое место в мире, уже открыто тебе враждебном, перед судом внешне благожелательной, но лицемерной, скучающей толпы, где добрая половина людей равнодушно спит, поиски окольной дороги, уже и преддверии беды, потому что перед тобой вновь та же ничтожная помеха, которую ты уже решительно и легко преодолел, а потом западня, расставленная врагами, едва ли отличимы от друзей, скорее неловкими, чем предприимчивыми в своей злонамеренности, и вот неминуемая беда, покорность, гибель...

...Оскудение и банкротство компании, изготовлявшей загородки, оскудение отцовского рассудка, пожалуй не столь очевидное и безнадежное, много ли значит все это перед волею бога или судьбы? Капитана Констебла преследовала навязчивая мысль, будто его разжаловали, выгнали из армии; и буквально все было для него следствием этого вымышленного позора. Он решил вернуться на Гавайи, но помешательство, настигшее его и Лос-Анджелесе, где он неожиданно для себя оказался без средств, возникло исключительно на почве алкоголизма.

Ивонна снова взглянула на консула, который задумчиво сжимал губы и не сводил глаз с арены. Как мало знает он про эту пору ее жизни, про весь этот ужас, ужас, ужас, до сих пор заставляющий ее пробуждаться по ночам от кошмарного сна, вновь пережив все ту же чудовищную катастрофу; ужас, подобие которого нужно было воссоздать по замыслу кинофильма о девушке, проданной в публичный дом, когда жестокая рука хватала ее за плечо и тащила и какую-то темную дверь; или ужас, пережитый в действительности, когда она очутилась на дне узкого ущелья и прямо на нее мчались сотни две обезумевших лошадей; но нет, как и капитану Констеблу, Джеффри это, пожалуй, наскучило, быть может, он даже стыдится всего этого: ему стыдно, что она, едва ей минуло тринадцать, начала сниматься в кино и пять лет содержала отца, играя в многосерийных эпопеях и ковбойских фильмах; Джеффри, опять-таки как и ее отец, может страдать от кошмаров, только он один во всем мире имеет такое право, по признать это право за ней... И точно так же Джеффри понятия не имеет о поддельном и подлинном восторге, о поддельном бесцветном и красочном мире чудес, который открывается в киностудиях, о наивной и глубоко серьезной гордости, нескладной, и трогательной, и вполне простительной, потому что уже в таком возрасте тебе удается заработать на жизнь.

Хью, сидевший рядом с консулом, достал сигарету, щелкнул по ней ногтем, взглянул на пустую пачку и сунул сигарету в рот. Поставив ноги на спинку передней скамьи, он слегка наклонился, уперся локтями в колени, хмуро поглядел на арену. Потом он снова сделал движение, чиркнул спичкой о ноготь с таким треском, будто выпалил из крошечного пугача, прикурил, сложив лодочкой красивые руки и слегка опустив голову... Сегодня утром, в саду, Хью шел к ней, весь залитый солнцем. Шел твердым, упругим шагом, сдвинув на затылок широкополую шляпу, а у пояса пистолет в кобуре и патронташ, узкие брюки заправлены в изящные, щегольские башмаки, и у нее тогда, всего лишь на миг, мелькнула мысль, что он — право же! — вылитый Билл Ходсон, прославленный киноактер, вместе с которым она снималась пятнадцатилетней девочкой в трех фильмах. Ах, черт, до чего же это было нелепо! Нелепо и восхитительно!

«Гавайские острова подарили нам эту девушку, истинное дитя природы, она любит плавать, играть в гольф, танцевать и бесподобно ездит верхом! Кроме того, она...»

Сегодня утром Хью даже не похвалил ее верховое искусство, зато доставил тайное удовольствие, растолковывая, что лошадь ее — вот чудо — не хочет пить. Какие же глубины остаются для нас сокрытыми друг в друге, и, быть может, навеки... Она никогда слова не сказала ему, что была киноактрисой, даже в тот день, в Робинсоне... Но как жаль, что Хью слишком молод и не мог взять у нее интервью, пускай не в самом начале, пускай в то ужасное время после колледжа, куда определил ее дядюшка Макинтайр, после ее первого замужества и смерти ребенка, когда она вернулась в Голливуд.