Малькольм Лаури - У подножия вулкана

— Прямо как Фердинанд.. .— заметила Ивонна, еще на что-то надеясь.

— Нанди, — негромко проговорил консул (ах, ведь не зря же держал он ее за руку в автобусе?), искоса, одним глазом поглядывая сквозь табачный дым на арену, — я нарекаю этого быка Нанди, на котором восседает Шива, из чьих волос вытекает Ганг, отождествляемый порой с ведическим богом грозы Индрой, известным древним мексиканцам под именем Ураган.

— Старина, остановись, Христа ради, — сказал Хью, — уволь меня от этого.

Ивонна вздохнула; слов нет, зрелище было утомительное и тошнотворное. Только пьяные веселились вовсю. Сжимая в руках бутылки с текилой или мескалем, они опять ковыляли на арену, к распростертому Нанди, с потыкаясь, толкая друг друга, а их отгоняли прочь charros [179] Наездники (исп.) , которые пытались поднять бедного быка на ноги.

Но бык упрямился, не вставал. Наконец какой-то мальчишка незаметно для всех подкрался сзади и, как видно, укусил быка за хвост, после чего пустился наутек, а бык содрогнулся, вскочил. И сразу же ковбой на страховидном коне метнул лассо. Но бык легко освободился: лассо захлестнуло ему только одну ногу, и он пошел прочь, встряхивая головой, но снова завидел назойливую собачонку, круто повернулся и отогнал ее на несколько шагов...

И на арене вдруг поднялась суета. Все решительно: конные, величественно восседавшие на лошадях, и пешие, которые бегали или стояли на месте, размахивая старыми плащами, полотнищами и просто тряпками, лезли вон из кожи, чтобы расшевелить быка.

Теперь его уже всерьез влекли, заманивали в какую-то ловушку, и он бессилен был разгадать козни этих людей, к которым испытывал такое дружеское расположение и не прочь был с ними поиграть, а они коварно поощряли это дружелюбие, желая опозорить, унизить его, и теперь он попался.

...А Ивонна видела своего отца, он шел к ней, витал над рядами, по-детски доверчиво улыбаясь всякому, кто протягивал ему дружескую руку, это был он, ее отец, чей неподдельно веселый, сердечный смех еще звучал у нее в памяти, и она до сих пор не расставалась с его портретиком, с которого глядит молодой капитан в мундире времен испано-американской войны, и глаза у него серьезные, чистые, лоб высокий, красиво вылепленный, полные, чувственные губы улыбаются из-под темных, шелковистых усов, подбородок словно рассечен надвое — ее отец, одержимый роковой страстью ко всяким безумным затеям, который в один прекрасный день без колебаний уехал на Гавайи, где решил выращивать ананасы и на этом разбогатеть. Но у него ничего не вышло. Он скучал по военной жизни, терпел насмешки друзей и вынашивал хитроумные, неосуществимые планы. Ивонне потом рассказывали, что он сделал попытку изготовлять искусственный гашиш из ананасной кожуры и даже пробовал использовать энергию ближнего вулкана для машин, которые будут вырабатывать гашиш. Он подолгу сидел на веранде, пил и тянул заунывные гавайские песни, предоставив ананасам гнить на корню, а местные батраки собирались вокруг и подпевали хозяину или же спали, когда наступала пора снимать урожай, и плантация гибла, заглушаемая сорняками, давным-давно заложенная и перезаложенная. Вот как все это выглядело; Ивонна об этом времени почти ничего не помнила, только смерть матери запала в память. Шесть лет было тогда Ивонне. Близилась мировая война, истекал последний срок закладной, и тогда на горизонте появился дядюшка Макинтайр, брат ее покойной матери, богатый шотландец, ворочавший крупными делами в Южной Америке, который давно уже предсказывал банкротство своего зятя, и несомненно, под его влиянием капитан Констебл, всем на диво, стал вдруг американским консулом в Икике.

...Консул в Икике!.. Консул в Куаунауаке! Сколько раз за этот злосчастный год пыталась Ивонна избавиться от своей любви к Джеффри, судила и рядила, и говорила себе - к черту, ведь она ждала, писала ему письма, сначала полные самых искренних надежд, потом тревожные, неистовые и, наконец, совсем отчаянные, каждый божий день ждала она письма, все глаза проглядела — ох, эта ежедневная почта была как распятие на кресте!

Она взглянула на консула, лицо его показалось ей печально-задумчивым, какое было у ее отца, она живо помнила это, все долгие военные годы, прожитые в Чили. Чили! Республика с чудесным побережьем, но тесная, вытянутая в длину, где даже мысленно не уйти дальше мыса Горн или края, где добывают селитру, республика, которая оказала пагубное влияние на его рассудок. В самом деле, о чем размышлял ее отец, всегда погруженный в задумчивость, томимый духовным одиночеством в стране Бернардо О'Хиггинса сильнее, чем некогда Робинзон Крузо в нескольких сотнях миль от этих берегов? Об исходе войны, или о тайных торговых соглашениях, в которые, вероятно, был посвящен, или об американских моряках, терпящих бедствие под тропиком Козерога? Нет, он размышлял всегда об одном, вынашивал замысел, претворенный в жизнь только после перемирия. Ее отец изобрел курительные трубки нового образца, это был плод больного воображения, сложнейшее устройство, которое так удобно чистить, разобрав на части. Всего каких-нибудь семнадцать частей, разобрать трубку ничего не стоило, и на том дело кончалось, потому что ни один человек, кроме ее отца, уже не мог собрать разрозненные части. Собственно говоря, сам капитан в жизни не курил трубки. Но тут, как обычно, нашлись советчики, доброжелатели…