Герман Гессе - Нарцисс и Златоуст

— Ты хорошо сформулировал свою мысль. Ты, значит, считаешь, что тебя окружают в этом мире смерть и ужасы, и бежишь от них в наслаждения. Но наслаждения недолговечны, после них ты опять оказываешься в пустыне.

— Да, это так.

— Так бывает с большинством людей, однако лишь немногие воспринимают это с такой силой и интенсивностью, как ты, и немногие испытывают потребность осознать свои ощущения. Но скажи все-таки: не пытался ли ты идти другим путем, кроме этого отчаянного метания от наслаждений к ужасам и обратно, кроме этого качания между жаждой жизни и страхом смерти?

— О да, конечно. Я пытался идти путем искусства. Я ведь уже говорил тебе, что, помимо всего прочего, я стал еще и художником. Однажды — я уже года три как ушел из монастыря и все время странствовал — попалась мне на глаза в одной монастырской церкви скульптура Божьей Матери, она была так прекрасна, а вид ее так захватил меня, что я стал расспрашивать о мастере и искать того, кто ее создал. Я нашел его, это был знаменитый мастер; я стал его учеником и несколько лет работал с ним.

— Позже ты расскажешь мне об этом еще больше. Но что дало тебе искусство, что оно для тебя значило?

— Это было преодоление бренности. Я видел, что от шутовского карнавала и пляски смерти, называемых человеческой жизнью, что-то оставалось и продолжало жить: произведения искусства. Да, они тоже со временем гибнут, сгорают в огне, гниют и снова превращаются в прах. Но они все-таки переживают не одно поколение и за гранью мимолетного мгновения образуют тихое царство образов и святынь. Соучаствовать в этом для меня приятно и утешительно, ибо это почти увековечение бренности жизни.

— Мне это очень по душе, Златоуст. Надеюсь, ты создашь еще много прекрасных творений, моя вера в твои силы велика, и я надеюсь, что ты долго будешь в Мариабронне моим гостем и позволишь мне устроить для тебя мастерскую; в нашем монастыре давно уже не было художника. Но мне кажется, своим определением ты еще не исчерпал чуда искусства. Мне кажется, смысл искусства не только в том, чтобы, воплотив в камне, дереве или красках, вырвать у смерти то, что существует, но обречено умереть, и этим продлить его существование. Я видел творения искусства, святых и мадонн, о которых не скажешь, что они только верные слепки каких-то людей, которые жили когда-то, формы и краски которых воспроизвел художник.

— Тут ты прав, — горячо воскликнул Златоуст, — вот уж не думал, что ты и в искусстве так хорошо разбираешься! Прообраз хорошего произведения искусства — не реальный, живой человек, хотя он может дать толчок творчеству. Прообраз не состоит из плоти и крови, он духовного свойства. Это образ, живущий в душе художника. Во мне, Нарцисс, тоже живут такие образы, я надеюсь когда-нибудь воплотить их и показать тебе.

— Прекрасно! Ты только что, сам того не ведая, забрался в самую сердцевину философии и открыл одну из ее тайн.

— Ты смеешься надо мной.

— О нет. Ты заговорил о прообразах, то есть об образах, которые существуют только в воображении творца, но которые можно воплотить в материале и сделать видимыми. Задолго до того, как художественный образ станет зримым и обретет реальные черты, он уже существует в душе художника! И этот образ, этот прообраз в точности напоминает то, что древние философы называли «идеей».

— Да, звучит вполне правдоподобно.

— Так вот, объявляя себя сторонником идей и прообразов, ты оказываешься в мире духа, в мире философов и теологов, и должен признать, что посреди этого запутанного и скорбного ристалища жизни, посреди бесконечной и бессмысленной пляски смерти витает дух творца. Видишь ли, я всегда обращался к этому духу в тебе, когда ты пришел ко мне, будучи отроком. У тебя это дух не мыслителя, а художника. Но это дух, именно он укажет тебе путь из сумятицы чувственного мира, из вечного метания между наслаждением и отчаянием. Ах, милый, я счастлив, что слышу от тебя это признание. Я ждал его — с тех пор, как ты оставил своего учителя Нарцисса и нашел в себе мужество быть самим собой. Теперь мы снова можем стать друзьями.

В этот час Златоусту показалось, что жизнь его обрела смысл, что он как бы обозревает ее сверху и отчетливо видит три большие ступени: зависимость от Нарцисса и освобождение от нее — время свободы и странствий — и возвращение, обращение к своему внутреннему миру, начало зрелости и жатвы.

Видение снова исчезло. Но теперь он нашел подобающую форму общения с Нарциссом, их связывали уже не отношения зависимости, а отношения свободы и взаимности. Отныне он, не испытывая унижения, мог быть гостем своего друга, который превосходил его духовностью, ибо тот признал в нем равного себе, признал в нем творца. Раскрыться перед ним, показать свой внутренний мир, воплощенный в творениях искусства, — этому он горячо радовался теперь, во время путешествия. Но иногда его охватывало сомнение.