Альберто Моравиа: Равнодушные

Итак, все или почти все нити, движущие героями Моравиа, который любит называть их «куклами» или «марионетками», сходятся в «Равнодушных» в один узел. И ненависть Моравиа к этому мирку, к этому психологическому типу, к бездуховному эгоизму не только не ослабела, но с годами приобрела бичующую силу сатиры, напоенной презрением и желчью. Он ничего не прощает равнодушным.

Но есть и оборотная сторона этой ненависти — сторона, которую мы не вправе не отметить. То чувство безысходности, которое ощущалось в произведении юноши, написавшего свою первую книгу в отравленной атмосфере фашизма, переросло у зрелого Моравиа в социальный скепсис, в неверие в возможности современного человека позитивно преобразовать общество и себя самого. Фатализм Моравиа нашел в 30,-е годы опору в теории Фрейда, которую он постепенно абсолютизировал как философию человеческого существования, расценивая сексуальное начало в человеке как определяющий фактор его личного и общественного поведения.

В годы послевоенного общедемократического подъема этот скепсис и фатализм был потеснен в творчестве Моравиа более жизнеутверждающими мотивами. Данью Сопротивлению явился его роман «Чочарка» (1947), где знаменателен образ убитого гитлеровцами антифашиста, интеллигента Микеле (совпадение имен вряд ли случайно). В цикле «Римских рассказов» (1954), написанных под очевидным воздействием эстетики неореализма, появились новые для Моравиа герои — люди из народа, бедняки, труженики, чьи чаяния и стремления, как небо от земли, далеки от равнодушия.

Но когда затем Моравиа снова вернулся к прежнему кругу своих героев — к интеллигентам и к персонажам, для которых, как он однажды выразился, «единственной заботой является их брюхо», то искажение этических норм и человеческих отношений, обусловленное современным буржуазным укладом, некоммуникабельность, аморализм, отчуждение и равнодушие снова представились художнику как нечто неодолимое. Фрейдистские мотивы, пропитывающие последние его романы, ощутимо ослабляют реалистическую убедительность, присущую мастерству Альберто Моравиа. Скептическое отношение к историческому прогрессу, явное нежелание увязать этические проблемы с перспективами революционного процесса современности сужает поле наблюдений писателя, мешает ему видеть других героев, страстных, гневных и настойчивых, которые, разделяя его ненависть к бездушию и приспособленчеству, сейчас борются за уничтожение системы, порождающей мир равнодушных, против которых сам писатель всю жизнь боролся своим пером,

Злата Михайловна Потапова

Вошла Карла. Она была в шерстяном коричневом платьице, таком коротком, что стоило ей потянуться, чтобы закрыть дверь, как стали видны резинки чулок. Но она этого даже не почувствовала и осторожно, неуверенно, глядя прямо перед собой, направилась к столику, покачивая бедрами. В полутемной мрачной гостиной горела только одна лампа, освещавшая колени Лео, который удобно устроился на диване.

— Мама одевается, — сказала Карла, подойдя поближе. — Она спустится немного позже.

— Подождем ее вместе, — сказал Лео, наклонившись вперед. — Иди сюда, Карла, садись рядом.

Но Карла словно не слышала. Она стояла у столика с лампой и, не сводя глаз с отбрасываемого абажуром круга света, в котором рельефно выделялись, сверкая всеми красками, безделушки и флакончики, тыкала пальцем в голову фарфорового китайского ослика. Ослик вез тяжелую поклажу: между двух корзин восседал толстый крестьянин в запахнутом на животе цветастом кимоно — эдакий деревенский Будда. Голова ослика раскачивалась вниз и вверх, и Карла, опустив глаза и сжав губы, казалось, вся сосредоточилась на этой детской забаве.

— Останешься с нами ужинать? — спросила она наконец, не подымая головы.

— Конечно, — ответил Лео и закурил сигарету. — Тебе это неприятно?

Откинувшись на спинку дивана, он с жадностью разглядывал девушку: полные икры, втянутый живот, темную ложбинку между большими грудями, узкие запястья слабых рук и круглую голову, непомерно большую для тонкой шеи.

«Какая аппетитная девочка! — подумал он. — Какая аппетитная!» Вожделение, точно дремавшее до времени, пробудилось в нем — кровь прилила к щекам, он готов был закричать от страстного желания. Карла снова качнула голову ослика.

— Ты заметил, как нервничала мама за чаем? Все только на нас и смотрели.

— Это ее дело, — сказал Лео. Он наклонился и будто невзначай приподнял край ее платья. — Знаешь, Карла, а ведь у тебя красивые ноги, — сказал он и попытался изобразить на лице некое подобие улыбки, но ничего не получилось. Лицо оставалось глупым и фальшивым. Карла нимало не смутилась, а лишь молча одернула подол.