Мигель Делибес: Пять часов с Марио

Имея пропитание и одежду, будем довольны тем. А желающие обогащаться впадают в искушение и в сеть и во многие безрассудные и вредные похоти, которые погружают людей в бедствие и пагубу. Ибо корень всех зол есть сребролюбие [4] Первое послание к Тимофею св. апостола Павла, VI, 8—10. , — вот потому-то мне было бы очень трудно простить тебя, дорогой, проживи я даже еще тысячу, лет, — ты так и не исполнил моего заветного желания завести машину. Я понимаю, что когда мы только поженились, это было роскошью, но теперь «шестьсот шесть» есть у всех, Марио, даже у лифтерши, чтобы далеко не ходить за примером. Ты никогда не поймешь этого, и я не знаю, как бы это тебе объяснить, но для женщины унизительно, когда ее подруги разъезжают в автомобилях, а она ходит пешочком, и, скажу тебе откровенно, когда Эстер, или Валентина, или сам Кресенте — хозяин бакалейной лавки — рассказывала мне о своих воскресных поездках, я всякий раз просто заболевала, даю тебе слово. Хоть и нехорошо с моей стороны говорить так, но тебе повезло на такую жену: я ведь женщина хозяйственная, тебе и желать больше нечего было, Марио, — это ведь так удобно; и если ты полагаешь, что можешь отделаться какой-нибудь грошовой брошкой или каким-то пустячком на мои именины, — так вот нет же, дурень ты этакий, мне уж и говорить-то тебе надоело, что ты витаешь в облаках, а ты все слушал вполуха. А знаешь, что это такое, Марио? Это чистейшей воды эгоизм, так и запомни; я, конечно, понимаю, что преподаватель института — не миллионер, тут спорить не приходится, но ведь можно устроиться иначе, я полагаю, — теперь ведь все работают по совместительству. Ты мне скажешь, что у тебя были твои книги и «Эль Коррео», а я тебе скажу, что и твои книги, и твоя газетенка ничего, кроме неприятностей, нам не принесли, я ведь говорю сущую правду, ты мне голову не морочь, дорогой мой, — ссоры с людьми, ссоры с цензурой, и в результате — две песеты. И не думай, что для меня это было неожиданностью, Марио, я ведь говорила: кто будет читать грустные книги о людях, умирающих с голоду, валяющихся в грязи, как свиньи? Посмотри сам, пораскинь умом: кто будет читать этот кирпич — «Замок на песке», где сплошная философия? Ты толкуешь о тезисах, о потрясающем впечатлении и все такое, но не объяснишь ли ты мне, с чем это едят? Людям эти тезисы и впечатления даром не нужны, и поверь мне, дорогой, тебя погубила твоя компания — Аростеги и Мойано, этот бородатый тип, — эти люди не умеют приспосабливаться. А ведь папа предупреждал тебя — еще бы! — он читал твою книгу чуть ли не с лупой, Марио, добросовестно читал — сам знаешь, — и он сказал: «Нет, если ты пишешь для собственного удовольствия, так это еще туда-сюда, но если ты хочешь славы или денег, иди другой дорогой», — помнишь? Ну, а тебе как с гуся вода. Я бы ничего не сказала, если бы ты не послушался кого-нибудь другого, но папа — человек совершенно объективный, уж не спорь со мной; он ведь сотрудничает в отделе иллюстраций ABC [5] ABC — одна из виднейших мадридских газет консервативного направления. чуть ли не со времен ее основания — а это было очень давно, — и в чем другом, но в литературе он собаку съел, не станешь же ты это отрицать. И ведь я тоже, я тоже, Марио, тысячу раз говорила тебе, чтобы ты нашел хороший сюжет, — вот, чтобы далеко не ходить за примером, что-нибудь вроде истории с Максимино Конде, который женился на вдове, а потом влюбился в свою падчерицу. Такими сюжетами люди интересуются, Марио, так и знай, я, конечно, понимаю, что это было бы немного фривольно, но надо было сделать так, чтобы главный герой вел себя прилично, когда эта падчерица отдается ему, и, таким образом, роман был бы еще и поучительным. А ты все свое, тебе в одно ухо входит, в другое выходит, и через два года ты опубликовал это «Наше наследство» — просто ужас какой-то, говорю тебе от чистого сердца, там ведь не знаешь, с какого боку и приступить; ну подумай сам, Марио, — кого может заинтересовать книга, где дело происходит в несуществующей стране и где главный герой — какой-то солдат, у которого болят ноги? Валентина, конечно, помирала со смеху, комментируя это за нашим обычным чаем по четвергам, одна только Эстер поддержала тебя по привычке, знаешь, чтобы поважничать, — ведь за версту было видно, что и она ничего там не поняла. Возьми ты в толк, Марио, что эти солдаты невероятно странные. Как могут солдаты двух вражеских армий выскакивать из окопов, обниматься и говорить друг другу, что больше они не станут слепо подчиняться ЭТОЙ СИЛЕ? Вечно ты вставлял в свои книги слова, набранные прописными буквами или курсивом, уж не знаю — зачем: Армандо говорит, что для красоты — поди разберись, — но дело в том, что в этой книге понять ничего нельзя: ведь если бы генералы увидели, что солдаты обнимаются, они тотчас бы их расстреляли и были бы совершенно правы, так и знай. С самого начала все это странно, мой милый, но еще более странно, что солдат вдруг сказал, совсем некстати: «Где она, ЭТА СИЛА? У НЕЕ нет ни головы, ни тела, и никто не знает, где она находится», — и ни с того, ни с сего все солдаты пугаются, возвращаются в свои окопы и снова начинают стрелять друг в друга. Скажи откровенно, дорогой: понимаешь ли ты, что все это не стоит на ногах? Эта идиотка Эстер, которая хотела выручить тебя во что бы то ни стало, объявила, что это символы, — можно подумать, что она знала, с чем это едят. Ихинио Ойарсун был совершенно прав — хотя, когда я это услышала, меня мороз подрал по коже, — однажды вечером он сказал в клубе, что эта книга — произведение пацифиста и предателя, а дон Николас не замедлил обо всем тебе рассказать, я ведь все понимаю, вот только не пойму, как этому милейшему дону Николасу, человеку, который во время войны почти год сидел в тюрьме, разрешают руководить газетой. Как хочешь, Марио, а только дон Николас — вредный человек, не знаю — сторонник он Леруса [6] Лерус Гарсия, Алехандро — испанский политический деятель, лидер буржуазно-помещичьей партии «республиканских радикалов», сформировавший испанское правительство 1933–1934 гг. или Алькалá Саморы [7] Алькала Самора-и-Торрес, Нисето — испанский политический деятель. После свержения монархии (1931 г.) был главой правительства, а затем президентом республики. , но он играет большую роль и, конечно, он из самых отъявленных красных, да еще из самых плохих — из тех, кто все время выскакивает; люди наверху косятся на него, и это вполне естественно: вечно он всех язвит и всех беспокоит, хоть бы постыдился, нельзя же так; конечно, ненавидеть грешно, но меня этот человек прямо с ума сводит, я не выношу его — уж очень большой вред он тебе причинил. Вся эта компания — он, Аростеги, Мойано — свихнули тебе мозги, дорогой, ведь раньше ты таким не был, уж не спорь со мной. А потом этот дым — боже милосердный! Нельзя ли узнать, что ты там делал, когда столько курил? Вы, ясное дело, хотели навести в мире порядок и не давали друг другу слова сказать, — ну и шум вы поднимали! — матушки мои! — и все без толку, все это была сплошная чушь — «деньги — корень зла, деньги — корень эгоизма», — скажите, пожалуйста! — и только правды о деньгах вы не сказали, — не сказали, что без денег не проживешь и, как я говорю, лучше бы пошло дело, если бы, вместо того чтобы столько говорить о деньгах, вы научились бы их зарабатывать. Ты ведь умеешь писать, дорогой, я всегда это говорила и повторяю теперь, только вот беда с сюжетами, уж не знаю, где это ты ухитрялся откапывать такие сюжеты, а уж когда ты начинал говорить о структуре и тому подобных вещах — стоило тебя послушать! — я ничего не понимала, честное слово. Как бы я была рада, если бы ты писал книги о любви! Тут у тебя была бы неисчерпаемая тема, Марио, ведь любовь — вечная тема, это правда, она же очень человечна, про любовь каждый поймет. Если бы ты меня послушался! Представь себе историю Максимино Конде — пожилой человек, женат вторично и влюблен в дочь своей жены, — ведь это сюжет для фильма, но тебе это было не по нутру, и ты вечно споришь. Я не плакса, Марио, но, когда я оглядываюсь назад и вспоминаю, как редки были случаи в нашей жизни, когда ты прислушивался ко мне, я плачу и не могу успокоиться. Неужели тебе было так трудно заработать на «шестьсот шесть», скажи мне, лентяй ты этакий? Раньше — ладно, я ничего не говорю, но сейчас ведь их чуть не даром дают, Марио, это все говорят, и как-то раз сам Пако спросил: «Ты умеешь водить?» — а я: «Кое-как, почти не умею», — и чего мне стоило сказать ему: «У нас нет машины», — он прямо чуть в обморок не упал. «Да неужели?! Не может быть!» — он не мог поверить, подумай только. Дети с ума сходили по «шестьсот шесть», Марио, ну а я жизнь бы за него отдала, так и знай. Так вот нет же автомобиль — это роскошь, видите ли, даже и сейчас, — вот бы послушал тебя кто-нибудь; и то же самое было с приборами. Двадцать три года, Марио, я мечтала о серебряных столовых приборах — ведь это легко сказать, — двадцать три года я надеялась жить так, как живут мои друзья, — сам знаешь: всякий раз, как я их приглашала, у нас были только холодные закуски, — что ни говори, а творить чудеса я не умею. Какой позор, боже милосердный! Меня всегда с души воротило делать шкварки, и я вспоминаю маму, царство ей небесное, все у нее было иначе: «Если уж грешить, то грешить щедростью», — конечно, у нас дома все было не так, по-другому, особенно до истории Хулии с Галли Константино. Ну, а тебе было все равно, какая у меня семья, будем откровенны, Марио, — ведь у нас был совсем другой уровень, и я к этому привыкла, и порой, когда я думаю, какое лицо было бы у бедной мамы, если бы она воскресла, то честно говорю тебе: лучше, что она умерла. Стоило послушать ее: «Одна служанка на пятерых детей!», «Жизнь меняется, времена другие», — смешно! — для нас, несчастных женщин с твердыми устоями, времена, конечно, другие, а вам-то что, вы болтаете и курите — вот ваше дело, или пишете свои кирпичи — ведь не найдется человека, который понял бы, о чем там толкуется; как будто книги писать — значит работать, Марио, ты уж не спорь со мной… Что тут говорить, я была дура, ведь еще невестой я могла заметить, на какую ногу ты хромаешь. «Один дуро в неделю, только на это я и могу рассчитывать, побочных доходов у меня нет», — расчудесное дело; а ведь твой отец — это не я одна говорю, дорогой, весь город кричал об этом — пользовался репутацией скряги, и да избавит меня бог от мысли, что и ты был таким, но если ты, по складу своего характера или еще почему-то там, был лишен потребностей, то это еще не значит, что их не было у всех нас, ведь я, коротко говоря, привыкла к другому, и это не только я говорю, это тебе всякий, кто меня знает хоть немного, скажет. Поверь мне, Марио, у меня до сих пор болят ноги от ходьбы по улицам, и если шел дождь — я стояла под колоннадой, а если было холодно — у вентиляторов кафе. Скажи по-честному — пристало это девушке из приличной семьи выше среднего уровня? Не будем обманывать друг друга, Марио: черного кобеля не отмоешь добела, — у тебя, с тех пор как я тебя знаю, были пролетарские вкусы, и ты никогда не объяснишь мне, какого черта ты ездил в институт на велосипеде. Скажи по правде — подходило это тебе? Не обманывай себя, Марио, милый, велосипед — это не для тебя, и, поверь мне, всякий раз, как я тебя на нем видела, у меня все переворачивалось внутри, и я уж не говорю о том, что ты устроил на раме сиденье для ребенка, — так вот и убила бы тебя, столько из-за тебя наплакалась. Сколько волнений, господи! Однажды Вален влетела и кричит: «Я видела Марио, он едет с ребенком!» — и, даю тебе слово, я не знала, куда деваться: «Так ему в голову взбрело, это все его чудачества», — а что еще, интересно, я могла бы ей сказать? Я не хочу думать, что ты делал это для того, чтобы унизить меня, Марио, но мне больно, что ты никогда со мной не советовался, а ведь нельзя же плыть против течения; всякий должен жить в обществе, которое ему подходит. Положение обязывает, дурак ты набитый, ведь ты преподаватель, — это, конечно, не инженер, но все же кое-что; я полагаю, и сам Антонио, когда его назначили директором, говорил тебе, хотя и в мягкой форме, что велосипед — это уж чересчур, ну а тебе как с гуся вода, ведь, как я говорю, для тебя не существует ни Антониев, ни Антоний. Больше того, никто меня не переубедит, что если Антонио завел на тебя дело, то это потому, что у него к тебе душа не лежала (о других причинах я говорить не буду). И то же самое Бертран — знаешь, это ведь не дело, чтобы преподаватель появлялся на людях вместе с педелем. Конечно, не дело, сумасброд ты этакий, и, может быть, покажется странным, что я это говорю, но и разговаривать с ним не дело — вовсе это ни к чему, дружок, самое большее — «здрасьте» или «до свидания», — не из-за каких-то там причин, а просто это два разных мира, два разных языка. Ну, а ты давай вытягивать из него, много ли он зарабатывает, — забивал ему голову, только и всего, и вместо того, чтобы интересоваться, сколько зарабатывают другие, ты бы лучше позаботился о том, чтобы самому побольше заработать, тогда все пошло бы иначе, потому что, в конце концов, если даже Бертран зарабатывал и мало — нельзя же ставить вас на одну доску! Он, в его положении, может ходить в шлепанцах, кое-как, ну а ты должен соблюдать приличия и выглядеть соответственно твоему званию, а ведь сколько, сколько ты заставил меня выстрадать из-за твоего гардероба!