Андрей Упит - Угли под пеплом

Арай выпускает руку друга. Он тоже смотрит на улицу, словно в поисках того же, что высматривает тот. Какое-то время царит тяжелое молчание.

— И ты полностью уверен? У тебя есть доказательства и убежденность, что это не досадное недоразумение?

Берг кивает. Арай знает его. В этом отрывистом кивке больше категорического ответа, чем во многих словах.

Спустя минуту он встает и выходит. Словно наперекор злым силам. Словно страшась предстоящего.

А те в соседней комнате, как стояли, так и стоят. Недоуменно смотрят на него, являющего собою дурную весть. Ждут.

А ему слишком тяжело. Он не может говорить. Ни на кого не глядя, опустив в пол глаза, он незаметно кивает Анне.

А она сама уже встала и идет.

И так же, как до этого Араю, Берг только кивает ей. Он знает, кто входит.

А она уже не оскорбленная и обиженная жена. Гордо выпрямившись, она, словно судья, встает перед Бергом.

— Не надо… — как-то тихо молит он. — Какой толк? Ни ты тут не можешь что-либо изменить, ни я. Природа и судьба сильнее нас обоих.

— Нет ничего сильнее женской чести и гордости. Я вижу, иначе нельзя: приходится пройти через эту лужу грязи, к которой ты меня подвел. Я требую ясного ответа. На чем основываются твои грязные подозрения?

— Ах, не будем говорить о грязи. Я знаю, что ты чиста, как росинка. Но разве это может что-либо изменить? Лучше не настаивай.

— Я настаиваю. И ты должен ответить.

— Ты безжалостна. Ты так безжалостна, какой я тебя никогда не видел. Неужели же нельзя без этих выяснений, которые все равно ничего не прояснят?

Но, взглянув на ее категорически настаивающую фигуру, понимает, что иного выхода нет. И тут же на его изможденном лице вновь проступают обычная холодность и ирония.

— А, все равно… Прошу прощения за свою недопустимую сентиментальность. Что ж, начнем. Ты, наверное, не заметила, что из окна моего сарая хорошо видна наша столовая?

— Это я знаю так же хорошо, как ты.

— Да? Это интересно. Тогда ты это поздно заметила. Я часто видел, как ты сидишь там у окна, рукодельничаешь или пишешь.

— Когда ты выгоняешь меня из лаборатории, я беру книгу или рукоделье и сажусь к окну, чтобы ты мог меня видеть.

— Так, так… Это почему, смею спросить?

— А почему не смеешь? Потому что я знаю, что ты хочешь, чтобы я всегда была поблизости. Хочешь хотя бы видеть меня. Потому что ты меня любишь больше всего на свете.

— А! даже это ты знаешь. Действительно, опасно иметь женщину поблизости. Для нее нет ни одной двери, ни одного замка. Точно по общественному саду, гуляет она в твоей душе. Укрыться от нее негде… Ну, бог с ним. Но тогда ты еще не знала, что видно из лаборатории. В первые дни, когда эту лачугу только сколотили. Иначе вы бы поставили ее в другом месте.

— Мы?

— Вы с Зьемелисом… Ну, не волнуйся. Ты сама хотела, чтобы я говорил. И я уже не могу молчать.

— Говори. Я слушаю.

— Был ясный осенний вечер, безветренный и безлунный. У тебя на столе лампа — вот эта самая и книга. На плечах коричневая, вязаная шаль. Голова подперта ладонью — как ты обычно это делаешь. Волосы от зеленого абажура с каким-то лиловым отливом… И Зьемелис — обеими руками оперся на стол, перегнулся, смотрит на твои волосы и не может наглядеться. И говорит, говорит — хотя обычно он такой молчаливый и застенчивый. А я понимаю, что, глядя на тебя, даже немой заговорит. Лицо у него краснее обычного. Очки покосились…

— Дальше, дальше.

Она не отворачивается, не теряется.

— Дальше, говоришь? Хорошо! Я могу слово за словом передать то, что он там говорил, хотя ничего не слышал… «Я признаюсь, — говорит он, — что люблю безнадежно. Что моя любовь напрасна и смешна. Но я не могу иначе, и ты должна это знать. Я знаю, что ты связана с тем человеком и из привычного чувства чести и долга останешься ему верна. Но позволь мне хотя бы быть подле тебя. И знай, когда тебе эта ноша станет тяжела, когда ты устанешь и готова будешь рухнуть, — я всегда буду готов протянуть тебе руку…» Не так? Так он говорил?

— Примерно так. Екаб, ты умнее, чем я думала. Я всегда тобой восхищалась. Мне кажется, скоро начну и боготворить.

Берг взглядывает на нее и ежится. На ее лице обычная, самая сердечная улыбка. Ни смущения, ни стыда, никаких страстей! Он вскидывает голову.

— Но я могу изложить и твой собственный ответ на сердечные излияния аптекарского селадона… «И я вас люблю, Зьемелис. Вернее сказать, глубоко уважаю за ваше доброе сердце. Но ни на что не надейтесь и ничего не ждите. Я останусь навсегда верна своему мужу. Мой долг быть рядом с ним в его несчастье, и я это сделаю. Я попытаюсь быть в его трудах тем, чем не могу быть в его жизни. Я не откажусь от своего решения, потому что его труды этого стоят…»