Андрей Упит - Метаморфозы Иеговы

— Извините, ваше преподобие, я немного опоздал. Было одно неотложное дело…

Пастор не спросил, какое дело. Может быть, отстроил амбар и праздновал по этому случаю. Или возил с поля клевер. Пастору не хотелось задавать вопросы. Противно… Да и нельзя было нарушать приподнято строгое настроение, которому так отвечали блеск дальних молний и гневный гул грома.

Пастор показал кивком на стену.

— Что за человек ваш учитель?

— Учитель? Он из Курземе. Пожилой уже человек. Я, правда, мало его знаю, у меня в школу никто не ходит. Однако в волости о нем хорошо отзываются.

Пастор мотнул головой.

— Надо полагать. Каковы сами, таков и учитель. Безбожник и социалист… Даже по этим картинкам и книжкам можно судить. Об этом я упомяну в проповеди.

Обычно разговорчивый, Юргит вдруг замолчал, как-то странно засуетился и вытащил из кармана два захватанных, исписанных карандашом листка бумаги.

— Вот, ваше преподобие, список членов нашей общины.

Пастор мельком пробежал их и взглянул на последние номера.

— Как? Только сто сорок человек? Где же остальные?

Юргит еще больше засуетился.

— Больше никто не записался.

— Да ведь они уже один раз записывались. Если не ошибаюсь, человек четыреста с чем-то…

— Четыреста шестьдесят. Это они записывались, когда ждали американские подарки [6] …когда ждали американские подарки. — В первые годы существования буржуазной Латвии американские капиталисты присылали латышам к праздникам подарки для бедных (главным образом платье и обувь), стараясь таким путем купить симпатии малоимущего населения. Однако все доставленное американцами во время войны, даже малоценное устаревшее оружие, государство, то есть латышский народ, должно было впоследствии полностью оплатить. . Всем, конечно, не досталось. Да и подарки-то были не ахти какие. Вот и не хотят больше. Особенно теперь — надо ведь написать, сколько будешь платить. А платить теперь никто не хочет.

В руках у пастора была книга псалмов. Он крепко, обеими руками прижал ее к животу. Обычно при виде этой книги и талара он особенно отчетливо сознавал свои пастырские обязанности. Он смерил Юргита с головы до пят строгим взглядом.

— Так, так… Им жаль внести малую лепту на нужды прихода. Но в Писании сказано: «Трудящийся достоин награды своей». И об этом я скажу сегодня. Равнодушие в делах веры — это проказа на здоровом теле народа. Сто сорок человек… Да разве это не надругательство над богом!.. В этом списке я вижу по большей части имена женщин и землевладельцев. Где же остальные? Раньше у нас в трех волостях было несколько тысяч.

Юргит стоял потупившись, сжав губы и пощипывая седую бородку.

— Раньше, раньше… Лучше уж не говорите, ваше преподобие, про то, что было раньше. Теперь и жителей-то стало на треть меньше, да и приход новый, неорганизованный…

Пастора передернуло от этого слова, странно прозвучавшего в устах старого церковного старосты. Как оно напомнило семнадцатый и девятнадцатый годы и все безбожные, кощунственные дела!

— Мне на голову дождь льет… Я вынужден ходить по развалинам и пескам. Посмотрите на мои ноги… Я полштофа сметаны не в силах раздобыть. Скоро мне придется есть один черствый хлеб. Наймешь ли лошадь — за нее по триста рублей в день дерут. У меня лес на постройку гниет, потому что некому вывезти.

Юргит все еще глядел в пол и щипал бородку. Но вот он заговорил. Пастор никак не подозревал, что его голос может звучать так твердо, сухо и даже зло. От неожиданности положил книгу псалмов на стол, рядом с сочинениями Янсона.

— Теперь всем трудно. У вас протекает крыша, а тут многие живут в землянках и подвалах. Инвалиды ютятся где попало и мрут от холода и голода. Старые землевладельцы еще кое-как встали на ноги, а новохозяева из сил выбиваются: и строиться надо, и новь поднимать, и налоги платить.

Пастор выпрямился. Глаза его гневно блеснули сквозь очки.

— Вижу, вижу… Этими людьми овладели корыстолюбие, алчность и чревоугодие. Новохозяева… новохозяева… Имения пущены по ветру… Куда ни посмотришь — везде виднеются эти новые хибарки. И они еще не хотят платить за присвоенные земли. Я говорю: близится кара господня.

Теперь выпрямился и Юргит. Это было еще большей неожиданностью для пастора.

— Это государственная реформа. Обдумывайте свои слова.

— Мне… обдумывать! Мне — слуге и избраннику божию, который должен отвечать перед ним за эти души? Мартынь Юргит! Я все обдумал и знаю, что мне говорить. Не я буду говорить, но пославший меня. Мартынь Юргит! Посмотрите на мои ноги — они покрыты пылью, но я не хочу отирать их. Пусть я уподоблюсь тому, кто был гласом вопиющего в пустыне и кто не боялся обличать в глаза правителей. А в Писании не сказано, что тогдашние правители были социалистами, что они свергали установленный богом строй. И я скажу им это — скажу слова, которые вложил в мои уста Иегова. Пусть мой голос звучит в полупустой храмине — его услышат! Ему будут вторить эти немые стены. Я велю отворить окна, чтобы все эти погибшие люди трепетали от ярости господней. И те, которые устраивают гуляния и с плясками отправляются в пасть дьявола. И те, которые курят здесь папиросы и болтают, как в кабаке. Те, которые не конфирмуются до двадцати лет и сожительствуют вне брака, довольствуясь лишь записью в дьявольские списки, и те, которые не крестят детей до трех лет…