Андрей Упит: Комедия в трех действиях

Юрьев день.

Анцис Залюм — летом он батрачит на хуторе Паэгли, зимою живет там постояльцем — сердито возится в клети, собирая свои пожитки. Посреди клети разостлан шерстяной платок покойной матери, на него брошена совсем новая шапка, не старые еще башмаки со стоптанными каблуками, шерстяная фуфайка без пуговиц и покупные, лоснящиеся полосами, заплатанные на коленях штаны. Чуть ли не в пятый раз Залюм склоняется над платком, связывает углы, — но не крест-накрест, как это нужно, — снова развязывает их, хватает шапку и, встряхнув ее, бросает обратно — и опять копошится с таким видом, словно должен сложить еще много вещей, только не может их отыскать.

У открытой двери останавливается хозяйка и с минуту смотрит на Залюма. Тот притворяется, что не видит ее, и еще старательнее складывает вещи, норовя наклониться так, чтобы лицо оставалось в тени.

— Послушай, Анцис, ты это всерьез? — говорит хозяйка.

— Что? — отвечает тот. — Известно, всерьез. Вы что, думаете, я с вами шутки шучу? Не надо, так не надо, могу и уйти.

— Уйти ты, конечно, можешь, но можно бы и остаться.

— Нет, раз сказал — не останусь, так и не останусь. Коли тут потешаются надо мной, мне это ни к чему.

Голос у Залюма слегка дрожит, словно горло сжимается от слез.

— Брось ребячиться! Кто же над тобой потешается? От хозяев ты плохого слова не слыхал, а больше тут потешаться над тобой некому…

— Как же некому, когда есть!.. А Мада… Чего тогда Мада…

Залюм стремительно поворачивается к двери, и хозяйка видит, что лицо у него горит огнем и в глазах в самом деле слезы.

— Да ты что! Неужто Мада… Что же она? Я ничего не видела и не слыхала.

— Да… А кто же каждый вечер у меня из кровати доски вынимает, кто прячет мою шапку и постолы?.. Вчера встаю — один постол тут, другого нет… Ищу, спрашиваю Маду: «Ты не видела мой постол?» А она, поверите ли, отвечает: «Разве я тебе холуй?» — и все… Пришлось, как дураку, в сапогах идти на болото. Прихожу вечером домой, гляжу: постолы на месте, под кроватью… Нынче утром опять шапки нет… Все углы обшарил, молчу, а она ходит вокруг и смеется.

— Ну? Нашел наконец?

— Нашел… Известно, нашел!.. Как не найти, когда она там же, в комнате!

— Знаешь, Анцис, глупости это все. Может, это ты сам постолы и шапку…

— Так вы не верите! Знаю я: Мада подослала вас уговорить меня… Но это понапрасну: ухожу — и все тут.

— И выдумаешь ты! Подослала! Мада мне и слова не говорила, я и не знаю, где она все утро пропадает. Оставайся-ка лучше, не то после будешь каяться.

— И пусть, все равно не останусь!

Хозяйка с минуту раздумывает.

— Тогда хоть обожди, пока хозяин приедет, рассчитаетесь.

— Приду рассчитываться в другой раз… в воскресенье.

Анцис опять нагибается и бесцельно шарит в узле. Ему и в самом деле кажется, что он тут больше ни одного часа не может оставаться. Его мучит странное чувство обиды, наивное упрямство, гонящее его отсюда, от Мады. Пускай она остается, пускай живет как хочет, пускай плачет. Он почему-то твердо уверен, что Мада будет плакать.

Хозяйка машет рукой и, нахмурившись, идет в дом: она и понимает и не понимает, откуда у этого тихого парня такие причуды. Но его не уговоришь — это давно известно.

А Мада — она все утро возится в погребе, перебирает остатки прошлогодней картошки, перекладывает ее из корзины в корзину, убирает доски засека, передвигает без всякой надобности добела начищенные ведра для молока и снова составляет их в ряд. В сенцах погреба, у лестницы, от весеннего талого снега натекли лужицы серой, грязной воды. Пахнет гнилой картошкой и плесенью — сыро, холодно и неприятно, но ей не хочется уходить… Отсюда видна открытая дверь батрацкой клети.

Однако пора идти. Мада берет дерюжку и идет к риге. Там она сгребает промокшую под капелью кострику, потом таскает ее в загон, хотя отлично знает, что до Иванова дня [1] Иванов день (Янов день) — 24 июня, латышский народный праздник (канун его — праздник Лиго). скотину сюда не выпустят. И всякий раз она подолгу возится и копается в загоне… Отсюда тоже видна дверь в клеть.

Вдруг Мада так и застыла в согнутом положении. В двери показывается Анцис! Он должен пройти мимо — дорога ведь в эту сторону… Не убежит же он, не простившись! Но нет… Он спускается с мостика, торопливо идет по прогону мимо сада к церковной дороге… сворачивает на большак… и уходит по большаку… Дерюжка выскальзывает у Мады из рук, в глазах темнеет, на них выступает горькая влага. Ушел… и не оглянулся! И ей кажется, что она и в самом деле очень плохо обходилась с Анцисом. Как часто она его обижала, как безжалостно дразнила! Но кто же знал, что он такой горячий? Ведь он до того потешный, когда рассердится!.. Мада думает и не может понять, что ее побуждало дразнить Анциса, а сердце ей говорит: если он теперь уйдет, то больше не вернется.