Андрей Упит - В лоне семьи

Только когда бутылка коньяку убавляется наполовину, в братьях мало-помалу происходит перемена. Они становятся разговорчивее, шумнее и как будто откровеннее.

Становится теплее друг с другом… Правда, нет еще прежней задушевности — это понимает отуманенная коньяком голова, чувствуют возбужденные нервы.

Екаб расстегнул жилет и, налегая грудью на стол, тянется к брату. Лицо у него раскраснелось, прищуренные глаза смотрят добродушно.

— Ты. брат, не думай, что нам жить невозможно. Дай бог каждому такую жизнь. Работать, конечно, приходится, но кто же не работает? Хлеб на дороге не валяется. А ты разве не служишь? Иной раз, наверно, еще труднее моего приходится…

— Ничего… жить можно… — улыбается Эрнест, подливая коньяку.

— Ты мне не рассказывай. — Екаб машет рукой и, выпив, крякает. — Мы, по крайней мере, всегда на свежем воздухе. А у нас что: пыль, дым, смрад… Я бы и полгода в городе не выдержал. Случится если на ночь там задержаться, то уж знай — забудь про сои. Глаз не сомкнешь из-за этого дурацкого шума. И как только люди не шалеют, когда изо дня в день приходится жить в этой сутолоке? — Он опять тянется через стол к брату. — Не думай, брат, что я забыл, сколько ты мне добра сделал. Да никогда в жизни! Случалось так, что не знаешь, куда и податься… и вдруг повестка — получай пятнадцать — двадцать рублей…

Речь его прерывается. Последние слова Екаб произносит дрожащим голосом, на глазах у него слезы. Он бросает быстрый взгляд на жену. Лиене, опустив глаза, нервно застегивает и расстегивает нижнюю пуговицу кофты.

Эрнест тоже смотрит на пол и улыбается какой-то неопределенной улыбкой.

— Стоит ли говорить. Я ведь не вовсе даром. Каждый раз что-нибудь беру у вас.

— Не болтай! — резко перебивает его Екаб. Если бы его узкие глаза не сияли улыбкой, можно было бы подумать, что он и в самом деле сердится. — Добро какое — фунтик масла, корзинка яблок… Смех один. Но ты сам знаешь, пока на ноги не встанем — трудно. Только в нынешнем году шестьсот саженей канавы пришлось выкопать.

— А на будущий год надо новый хлев строить, — добавляет шепотом Лиене.

— На будущий год обязательно надо хлев строить… Осенью начнем материал свозить. И это все ничего. Мы с Лиене уже давно решили, что теперь ты должен больше брать из дома. Молоко, конечно, нельзя, а вот творог… А иногда найдется и кусочек мяса, яйца или там цыпленок… Время от времени кто-нибудь из знакомых в город едет. — И Екаб заскорузлыми пальцами скатывает из хлебных крошек шарик. — Если завтра едешь… Неужто больше одного дня не можешь побыть? Пора страдная, и кто его знает, сколько времени продержится ведро, но я уже батракам работу до самого обеда задал. Опять сам отвезу. Неужто я ради брата не могу один день…

— Я… — начинает Эрнест и осекается. Прикладывает руку ко рту, но не кашляет. Он опять неизвестно почему густо краснеет. Смотрит, как Лиене быстро встает и уходит. Екаб тоже смотрит ей вслед.

— Наверно, детей укладывает… — объясняет он. Потом замечает отворенное им самим давеча окно. Испуганно смотрит на брата и встает… — Окно настежь. Совсем забыл, что тебе вредно, А ты тоже, сидишь и молчишь.

Эрнест хочет ответить, но не успевает. В комнату входит Лиене. С трудом вносит корзину Эрнеста. На губах у нее застенчивая и многозначительная улыбка.

— Что это у тебя? — спрашивает Эрнест и тоже улыбается.

— Кое-что собрала… — торопится она с ответом и снова улыбается. Суетливо поднимает крышку, принимается вытаскивать и снова укладывать разные свертки. В корзине несколько увесистых свертков, обернутых запачканными салом или ягодным соком газетами. На дне кое-что из платья.

— Вот тебе две рубашки. — У Лиене в руках две белоснежные скатки. — Татарин-разносчик занес как-то хороший полубатист, сама в свободные минутки вышивала. А вот вязаный жилет, ты ведь такой зябкий, осенью пригодится. И еще пара носков…

— Ну зачем так много? — журит ее изумленный Эрнест, щупает носки и восторженно смеется. — Какие мяконькие… да теплые! До чего белые… И красная каемочка. Разве у тебя такие белые овцы?

— А ты и не заметил? Два барашка от одной овцы. Такие крохотные да кудрявые, мягкие, как кудель…

Растроганно смотрят друг другу в глаза и смеются тихим задушевным смехом. Екаб наблюдает их, прищурив глаза, полуоткрыв рот, с застывшей на лице довольной улыбкой. От радости не может на месте усидеть. Встает и начинает шагать из угла в угол…

Расходятся молча, с чистым, теплым чувством. Все идут спать. Лиене не успела лампу задуть, а Екаб уже спит. Спит с широкой, счастливой улыбкой на лице и не слышит, как Лиене перелезает через него, укладывается у стенки и долго, старательно подтыкает одеяло.