Альфонс Доде - Нума Руместан

— Да, жаль, что у вас такие разногласия…

Но в глубине души она была на стороне отца.

С тех пор, как Руместан стал министром, отношения между тестем и зятем охладели еще больше. Ле Кенуа отказывался бывать на приемах улицы Гренель и без обиняков объяснился по этому поводу с дочерью:

— Передай своему мужу: пусть он приходит ко мне как можно чаще, я буду очень рад, но в министерстве меня не увидят. Я знаю, что нам готовят все эти господа, и не хочу, чтобы меня можно было заподозрить хотя бы в сообщничестве.

Впрочем, в глазах света приличия были соблюдены благодаря старому трауру, который уже давно как бы замуровал стариков Ле Кенуа в их квартире. Министру народного просвещения было бы, вероятно, крайне стеснительно появление в его гостиных этого сильного противника в спорах, перед которым он чувствовал себя мальчишкой. Однако он сделал вид, что обижен решением тестя, устроил себе из этого позу — что всегда бывает весьма удобно для комедианта — и предлог лишь время от времени присутствовать на воскресных обедах. В оправдание он приводил важные поводы — заседания какой-нибудь комиссии, официальную встречу, обязательный банкет, — такие поводы обеспечивают мужьям, занимающимся политикой, полную свободу.

Розали, напротив, не пропускала ни одного воскресенья, приходила пораньше, счастливая тем, что может обрести в родительском доме семейный уют, которого ее лишала в доме мужа слишком открытая официальная жизнь. Г-жа Ле Кенуа обычно еще не возвращалась из церкви, Ортанс тоже отсутствовала: она сопровождала мать или была с друзьями на музыкальном утреннике. Розали могла быть уверена, что застанет отца в библиотеке — в этой длинной комнате с книжными полками по всем четырем стенам, сверху донизу: там он уединялся в обществе немых друзей, мудрых, безмолвных собеседников, единственных, кто не докучал ему в его неутихающем горе. Старый юрист не садился в кресло с книгои, он расхаживал вдоль полок, разглядывал какой-нибудь роскошный переплет и так, стоя, читал иногда целый час и даже не замечал этого, терял представление о времени, не ощущал усталости. Завидев старшую дочь, он слегка улыбался. Не будучи болтливыми, они обменивались двумя-тремя словами, а затем она тоже принималась перебирать книги любимых авторов, выбирала одну и перелистывала ее рядом с ним при уже скуповатом дневном свете у окна, выходившего на большой двор — один из типичных дворов квартала Маре, где в воскресной тишине, не нарушаемой торговым шумом, гулко раздавался колокольный звон соседней церкви. Иногда отец протягивал ей полуоткрытую книгу.

— Прочитай…

И отмечал ногтем нужное место. А когда она дочитывала, спрашивал:

— Правда, прекрасно?..

Для молодой женщины, которой жизнь предлагала весь свой блеск, всю свою роскошь, не было большей радости, чем часок, проведенный с пожилым, всегда печальным отцом, с которым, кроме дочернего обожания, ее связывала и глубокая духовная близость.

От него Розали унаследовала прямоту, чувство справедливости, благодаря которому она всегда была такой смелой, а также тонкий вкус, любовь к живописи и к хорошим стихам. Хотя Ле Кенуа всю свою жизнь листал Уголовный кодекс, человек в нем не окостенел. Мать Розали и любила и чтила, но в то же время всегда возмущалась ее крайней ограниченностью, чрезмерной мягкостью — мать даже в своем собственном доме как бы не существовала; возмущало Розали и то, что горе, возвышающее иные души, пригибало ее к земле, погружало в повседневные бытовые заботы, во внешнее благочестие, в хозяйственные мелочи. Она была моложе мужа, но казалась старше из-за того, что вела разговоры, на какие способна простоватая женщина да к тому же еще старая и унылая, а потому искавшая у себя в памяти теплые закоулки прошлого, образы далекого детства в южной солнечной усадьбе. Она стала очень набожной. После смерти сына она старалась убаюкать свое горе в тихой пдохладе, в сумерках, в приглушенных звуках высоких церковных приделов, словно в монастырском покое, который оберегают от кипения жизни тяжелые, обитые мягким двери. Горе породило в ней благочестивый и трусливый эгоизм, опирающийся о налои, чуждый житейских забот и обязанностей.

Когда в их жизнь вошла беда, Розали, уже взрослая девушка, поражена была тем, что родители так по-разному переживали ее: мать от всего отвернулась, ушла в плаксивое благочестие, отец стал черпать силы в исполнении долга. Более нежная любовь Розали к отцу была выбором ее разума. Брак, совместная жизнь с южанином, его хвастовство, его ложь, его безумства делали для нее еще более отрадным убежище, которое она обретала в тихой отцовской библиотеке, где можно было отдохнуть от жизни в грандиозных меблирашках — в холодной, официальной казенной квартире министерства.