Альфонс Доде - Нума Руместан

— Но говорил-то Нума, твой муж!.. В тот вечер в министерстве он сообщил столько подробностей!

— О, Нума!.. Ты же его знаешь… Тут все дело в уточнениях, как он сам выражается.

Но Ортанс уже не слушала ее. Она прошла в гостиную и, сев за фортепьяно, во весь голос запела:

Это была старинная народная провансальская песня, исполнявшаяся на мотив торжественный, как церковное песнопение. Нума обучил свояченицу этой песне и очень забавлялся, когда она пела ее с парижским акцентом, который смазывал четкость южного произношения, так что все это напоминало итальянскую речь в устах англичанки.

— Куда ты утром уходила, черт побери, Марьон?

— К колодцу по воду ходила, о господи, мой друг!

— А кто там говорил с тобою, черт побери, Марьон?

— Со мной была моя подружка, о господи, мой друг!

— Но женщины в штанах не ходят, черт побери, Марьон!

— У ней перекрутилась юбка, о господи, мой друг!

— Не ходят женщины при шпаге, черт побери, Марьон!

— Веретено ее ты видел, о господи, мой друг!

— Усов у женщин не бывает, черт побери. Марьон!

— То сок от ягод ежевики, о господи, мой друг!

— А где же в мае ежевика, черт побери, Марьон?

— От осени она осталась, о господи, мой друг!

— Так принеси мне хоть немножко, черт побери, Марьон!

— Что было — поклевали птички, о господи, мой друг!

— Вот голову тебе срублю я, черт побери, Марьон!

— А с телом что ты станешь делать, о господи, мой Друг?

— Я выброшу его в окошко, черт побери, Марьон! Его собаки растерзают…

Она прервала на полуслове и, передразнивая жесты и интонацию Ну мы, когда он распалялся, воскликнула:

— Это, детки мои, Шекспир!

— Да, картина провансальских нравов… — подойдя к ней, заметила Розали. — Муж грубый, жестокий, жена — хитрая и лживая… Настоящая южная семейка.

— Ах, дочка!.. — с ласковым упреком в голосе произнесла г-жа Ле Кенуа; ее тон указывал, что эти споры вошли в привычку. Но табурет у фортепьяно резко повернулся на винте, и чепчик негодующей провансалки очутился у самого лица Розали.

— Это уж слишком… Да с чего ты так ополчилась на Юг? А я его просто обожаю. Я его не знала, но когда вы повезли меня туда, я нашла свою настоящую родину… Пусть меня окрестили здесь, в церкви святого Павла, на самом деле я тамошняя. Девочка с Малой площади… Знаешь, мама, в один прекрасный день бросим мы с тобой этих унылых северян и уедем жить на наш милый Юг, где поют, где пляшут, на Юг, где ветер, солнце, миражи — все, что поэтизирует и обогащает жизнь. Вот где я жить хочу-у-у…

Ее быстрые ручки снова упали на клавиши, и мечта о Юге растеклась в хаосе оглушительных звуков.

«А о тамбуринщике ни слова, — подумала Розали. — Нет, это дело серьезное!»

Дело было гораздо серьезнее, чем она могла себе представить.

Еще в тот день, когда Одиберта увидела, как парижская барышня украшает цветком тамбурин ее брата, еще в ту минуту в ее честолюбивом уме возникло некое ослепительное видение, имевшее некоторое отношение и к их переезду в Париж. Прием, который оказала ей Ортанс, когда она пришла к ней жаловаться, поспешность, с какой свояченица министра устремилась к зятю, только укрепили ее неопределенную надежду. И с тех пор, лишь полусловом намекая брату и отцу о своих намерениях, с двуличием, которое можно встретить разве что у итальянской крестьянки, она, ползя и скользя, подготовляла почву. Смиренно дожидалась в кухне дома на Королевской площади, сидя где-нибудь в уголке на кончике стула, потом пробралась в гостиную и, всегда чистенько одетая, аккуратно причесанная, заняла местечко бедной родственницы. Ортанс по ней с ума сходила, nova- вывала ее своим приятельницам, словно безделушку, вывезенную из Прованса, о котором говорила с таким увлечением. А Одиберта изображала себя еще большей простушкой, чем была от природы, преувеличивала свое дикарское изумление и страх, нарочно сжимала кулачки, понося грязное парижское небо, и очень мило восклицала: «Господи батюшка!» — стараясь, совсем как инженю в театре, чтобы оно у нее вышло поэффектнее. Даже старик Ле Кенуа улыбался, услыхав это «Господи батюшка!». А уж вызвать улыбку у председателя апелляционного суда!..

Во всю свою способность подлаживаться и льстить она применяла, когда оставалась вдвоем с Ортанс. Она внезапно падала перед нею на колени, брала за руки, восторгалась изящными мелочами ее туалета, тем, как Ортанс завязала бантик, как причесалась, говорила ей в лицо грубейшие комплименты, которые все же доставляют удовольствие, ибо кажутся простодушными и бесхитростными. Ох, в тот день, когда барышня вышла ив коляски перед их хутором, ей будто сама царица небесная привиделась, и так она оторопела, что слова вымолвить не могла! А ее брат — ух ты черт! Когда колядка, увозя парижанку, стала спускаться с холма и колеса затарахтели по камням, он сказал, что камни эти словно падали один за другим ему на сердце. В каком виде она выставляла брата, и его гордость, и его душевную тревогу! Тревога! Чего ему, по правде говоря, не хватает?.. После вечера в менистерстве о нем пишут во всех газетах, всюду печатают его портреты. А приглашений из Сен-Жерменекого предместья столько, что на все и не отозваться. И герцогини и графини пишут ему надушенные записки с такими же коронками на бумаге, как и на каретах, что за ним присылают… А он — нет, несчастлив он, бедненький.