Блез Сандрар: Ром

Во всяком случае, не хотелось бы верить, что тамошнее правосудие позабыло о нем…

Зададимся вопросом: а что, если Правосудие — речь, разумеется, о гвианской юстиции — приняло отнюдь не все меры для того, чтобы на загадочную драму гибели Жана Гальмо когда-нибудь мог пролиться свет истины?

Вещественные доказательства — а их было тридцать пять ящиков — давно утрачены. Свидетелей и соучастников доставили во Францию, однако настоящие обвиняемые, то есть те, кого изобличало общественное мнение, остались в Гвиане, временно отпущенные на свободу».

Эта заметка из прошлогодней газеты называется «Человек, потерявший свое сердце» и имеет подзаголовок: «Фемида потеряла сердце Жана Гальмо. Нашедшего ждет хорошее вознаграждение». Невозможно читать это без трепета душевного…

С прошлого года уже много воды утекло. Суд будет, но он нисколько не прояснит того стечения подозрительных обстоятельств, при которых умер Жан Гальмо. На нем осудят его сторонников, нескольких гвианских «гальмоистов», для которых его смерть означала национальный траур и была нестерпимой несправедливостью, требовавшей отмщения. Чудо еще, что всю ответственность за происшедшее не возложат на самого Жана Гальмо — ведь в итоге выйдет, что он-то и был единственным виновником вероломства и коварного интриганства врагов своих…

Но его как раз больше нет. Дело хотят замять. Как влекуще названа одна из его книг: «Жил меж нас мертвец»… А теперь его сердце, его умершее сердце, исчезло, точно портмоне или сумочка какой-нибудь красотки… И разговоры об этом исчезновении не сходят со страниц газет. Всей правды им никогда не сказать…

Жан Гальмо.

Жизнь человеческая!

С чего тут начать?

Я встретился с ним в 1919 году.

Не то чтоб я совсем уж не знал легенд, ходивших о Жане Гальмо. Невозможно было, подобно мне годами крутясь за кулисами делового мира, варясь в той каше, которую я называл к концу войны финансовой богемой (и это, к слову, единственная среда, где в те годы еще жил дух Латинского квартала), не разбираться и в служившем ей фоном Париже. Под этим я подразумеваю не просто умение пользоваться «боттэном» — телефонным справочником для высшего света, — но и тайные махинации коммивояжеров и банков, способные неожиданно вознести на самые вершины или отправить в геенну общественного презрения такие дела, как распродажа огромного запаса американских товаров, международный консорциум карбидов, спекуляция на виноградном сусле, рынок Sunday Up, «Роял Датч», скандал с валютными курсами и Китайским промышленным банком.

А Жан Гальмо?

Человек-легенда!

В 1919 году говорили, что миллионов у него куры не клюют. Дюжины, сотни? Этого я не знал. Но у него был ром! Столько, что им можно было заново наполнить Женевское озеро и Средиземное море! Еще у него было много золота, и в виде песка, и в слитках, и в самородках! А поскольку все рвачи-богачи, все спекулянты, все нувориши Франции покупали себе замки, то Жану Гальмо приписывали их целую дюжину. Это была фигура наподобие набоба, господаря, то есть того, кто напропалую кутит, вовсю прожигает жизнь, а уж женщин у него больше, чем у турецкого паши.

Кем же он был?

Авантюристом, депутатом.

Откуда приехал?

Из Гвианы.

А слухами-то земля полнится быстрехонько.

Поскольку он охотно посещал редакции газет и любил окружать себя писателями и людьми искусства, о нем принялись судачить и каких только гадостей не измышляли. В прошлом он-де был пиратом, провозгласил себя королем негров, убил отца и мать. Кроме того, он классный делец, злой на работу, способен на самую преданную дружбу, человек, не знающий жалости, ловкач-мошенник, грубое животное, важная птица, развратник, простак, аскет, гордец, вознамерившийся потрясти Париж, кутила, опустошенная душа, силач, выступавший перед ярмарочной толпой и боровшийся там с собственной любовницей, бывший каторжник. Меня даже убеждали, что он татуированный!

В те времена я сидел в кабинете, по размеру не намного превосходившем портсигар.

Две раздвижные двери, пара электрических лампочек, стол величиной с записную книжку и 21 телефонная линия. Я просиживал там целые дни. Какое на дворе время года, я узнавал по тому, работали или нет вентилятор и радиатор. Часами мне служили slips, [2] Гранки (англ). В ежедневных газетах их приносят редактору на прочтение в строго определенные часы. а приходившие и уходившие через мои утлые двери люди отсчитывали мне минуты, поскольку частенько было по пять-шесть входов — выходов зараз.