Джек Лондон - День пламенеет

Отчаявшись, Пламенный переменил тактику. Он ударил Элия по лицу.

— Черт бы тебя побрал, мужчина ты или нет? — крикнул он. — Вот тебе, проклятый! Получай!

Ругаясь, он бил его по щекам, по носу, по губам, стараясь этой болью от ударов вернуть сознание и ослабевшую волю человека. Элия открыл глаза.

— Слушай теперь! — хрипло крикнул Пламенный. — Когда я втяну твою голову на шкафут, держись за него! Слышишь меня? Держись! Зубами вцепись, но не выпускай!

Глаза Элия закрылись, но Пламенный знал, что он его слышал. Снова втянул он голову и плечи беспомощного человека на шкафут.

— Держись, проклятый! Хватай зубами! — крикнул он, отнимая руки.

Одна слабая рука скользнула с борта, пальцы другой разжались, но Элия повиновался и вцепился зубами. Когда Пламенный приподнял нижнюю часть туловища, голова Элия съехала вниз, а щепки ободрали кожу с его носа, губ и подбородка. Он соскользнул на дно лодки, тело перевесилось через борт, и ноги висели снаружи. Но с ногами Пламенный мог справиться. Он впихнул их в лодку и, тяжело дыша, перевернул Элия на спину и прикрыл меховой одеждой.

Оставалось выполнить последнее задание — спустить лодку. Эта работа оказалась самой тяжелой, ибо нужно было лодку приподнять. Пламенный напряг все силы и приступил. Должно быть, с ним случилось что-то неладное: очнувшись, он лежал, перегнувшись на остром борту лодки. По-видимому, первый раз в своей жизни он упал в обморок. Вслед за этим ему показалось, что песенка его спета; он не мог пошевельнуться, и странно — ему даже не хотелось делать никаких усилий. Видения встали перед ним, реальные и яркие, мозг прорезывали мысли, отточенные, как стальное лезвие. Он, всегда стоявший лицом к лицу с суровой жизнью, увидел ее сейчас во всей ее наготе. Впервые он усомнился в силе своего «я». На секунду Жизнь перестала лгать. В конце концов, он был только маленьким земляным червем, таким же, как те люди, какие на его глазах гибли и умирали, как Джо Хайнс и Генри Финн — оба они уже потерпели неудачу и, наверно, погибли, — как Элия, лежащий на дне лодки, ни о чем не беспокоясь, с ободранным лицом. Пламенный лежал так, что ему было видно верхнее течение реки до поворота, откуда рано или поздно нужно было ждать еще одного ледохода. Глядя перед собой, он, казалось, возвращался назад, в прошлое, когда в стране не было ни белых, ни индейцев; но и тогда и теперь эта река Стюарт оставалась все той же. Каждую зиму она покрывалась льдом и каждую весну дробила этот лед на куски и вырывалась на свободу. И Пламенный заглядывал в безграничное будущее, когда последние поколения людей исчезнут с лица Аляски, когда исчезнет и он сам, а та же река, замерзая и снова оживая, будет вечно течь вперед и вперед.

Жизнь — лжец и шулер. Она обманывает всех. Она обманула его, Пламенного — одного из лучших экземпляров человеческой породы. Он был ничем — куском мяса и нервов, ползающим в грязи в поисках золота. Он мечтал, стремился, вел азартную игру, потом прошел, исчез. Только мертвое остается — то, что не имеет мяса и нервов и не знает ощущений, — песок, перегной и гравий, пласты земли, горы и сама река, то замерзающая, то разбивающая лед из года в год, вечно. Когда все сказано и сделано, приходится сознаться, что игра была жалкая, а игральные кости поддельные. Тот, кто умирал, не выигрывал, а умирали все. Кто же выигрывал? Даже не Жизнь, эта приманка в игре, ибо Жизнь — вечно цветущее кладбище, вечная похоронная процессия.

Он вернулся на момент к настоящему и заметил, что река по-прежнему свободна от льда, а на носу лодки сидит птица и бесстыдно следит за ним. Затем он снова погрузился в свои размышления.

Конца игры не избежать. Он был приговорен выйти из нее. Ну и что за беда?

Снова и снова он задавал себе этот вопрос.

Условная религиозность не коснулась Пламенного. У него была своеобразная религия, какой он следовал в своих поступках и в честной игре с другими. Он не занимался бесплодными размышлениями о будущей жизни. Со смертью кончалось все. В это он верил всегда — и не боялся. И в этот момент, когда лодка неподвижно лежала на высоте пятнадцати футов над водой, а сам он, обессиленный, от слабости теряя сознание, — он по-прежнему верил, что со смертью кончается все, и по-прежнему не боялся. Его взгляды были слишком просты и слишком прочно обоснованы, чтобы первый, а быть может, и последний вопль жизни, убоявшейся смерти, мог их опрокинуть.

Он видал, как умирали люди и животные, и теперь эта смерть встала в его видениях. Теперь он снова видел ее так, как видел тогда, и не чувствовал никакого волнения. Ну что же? Они мертвы, умерли давно. Они из-за этого не мучились. Они не лежали на животе поперек лодки и не ждали конца. Смерть легка — легче, чем он когда-либо себе представлял; и теперь, когда она была близка, мысль о ней радовала его.