Александр Сеничев - Александр и Любовь

Потом был шумный успех и не менее шумный ужин на открытой террасе. К молодежи вышел благодушный Дмитрий Иванович. Блок вернулся домой поздней ночью.

Однако произошло в тот вечер и нечто, чего не видели две сотни зрителей и о чем знали лишь главные действующие лица - спектакля и всей нашей истории.

«Мы сидели за кулисами в полутьме, пока готовили сцену, - вспоминала Л.Д. в «Былях-небылицах», - Помост обрывался. Блок сидел на нем, как на скамье, у моих ног. Мы говорили о чем-то более личном, чем всегда, мы были ближе, чем слова разговора. Этот, может быть, десятиминутный разговор и был нашим «романом» первых лет встречи... Как-то вышло, что мы ушли с Блоком вдвоем, в кутерьме после спектакля, и очутились вдвоем Офелией и Гамлетом в этой звездной ночи. Даже руки наши не встретились, и смотрели мы прямо перед собой».

НЕ ВСТРЕТИЛИСЬ ДАЖЕ РУКИ.

Вот честное благородное: нашелся ли бы среди нас хоть кто-то, кто осудил бы первый поцелуй, подаренный Гамлетом Офелии именно в этой августовской ночи? Вослед всему, пережитому ими друг подле друга в те последние дни. Вослед закулисному разговору «о чем-то более личном». Вослед, наконец, куда как объяснимому актерскому возбуждению от самих ролей и зрительской благодарности. Это ли не тот самый момент, когда позволено все, и упустить который просто преступно?

Да-да, преступно. Потому что - что это, если не предательство собственных чувств?..

Помните, у Шварца в «Обыкновенном чуде» влюбленный Медведь не решается поцеловать прекрасную Принцессу. Но у сказочного героя, по крайней мере, резон имеется: он боится превратиться в зверя и насмерть перепугать любимую. Во что же боялся превратиться рядом с откровенно нравящейся ему девушкой семнадцатилетний Блок? Александр Александрович, что понудило Вас не допустить в этот вечер даже встречи рук? Ведь и четырех дней не минуло после Вашего первого ей стихотворения. Помните ли Вы его? Мы - помним:

И еще две строфы, и в конце каждой ваше сердце разрывается. Оно успело исцелиться за недолгих четыре дня? А наутро Вы выдали еще восемь строк. Позволите ли считать их ответом на наши вопросы?

(так себе стишки, между прочим - особенно про «лилися трель за трелью»)

И это все, что Вам есть вспомнить?

Что за змея опять ужалила Ваш изощренный ум?

Как подвигло ее к этому внезапное падение полночной звезды? Чем уж так опечалило Вас дитячество Вашей Офелии?

Лучше бы ей быть Магдалиной, что ли, или как?

Вы уж велели ей нынче раз быть непорочней льда и чище снега. Вы уже слали ее в монастырь - слали, эффектно прикрыв глаза вскинутой рукой. Что, юноша, не дает Вам выйти из роли? - зритель давно разошелся.

Добрейший читатель! А ну-ка возьми нас за горло и придуши за фамильярность и амикошонство. Справедливое вроде бы негодование ослепило наш разум - мы не приметили главного: не одна Офелия дитя - дитя и наш гамлетящийся Саша!

Господи, да это же просто какие-то Хлоя с Дафнисом -неискушенные, не ведающие, чистые, как две слезинки младенца! Не подозревающие даже, что руки в такие моменты имеют обыкновение встречаться. Пастораль! Буколика!

Ложь.

Эта ах какая ласковая аллюзия находится в ах какой нестыковке с фактической стороной дела. Люба - да, вполне Хлоя. Предельно. Но Саша, увы, не Дафнис. Он уже знаком с секретом первородного греха. И очень не понаслышке. Александр Блок образца лета 1898-го был уже вполне развратившимся молодым человеком, познавшим прелести любви не только в ее романтическом аспекте. И об этом следует рассказать отдельно.

В Дневнике М.А.Бекетовой есть запись, датированная 1896 годом: «Сашура росту очень большого, но дитя. Увлекается верховой ездой и театром, Жуковским, обожает Шахматово. Возмужал, но женщинами не интересуется».

Марья Андреевна Бекетова - родная сестра матери поэта и любимая тетка Александра Блока. В нашей истории -«тетя Маня» - типичная золушка, не дожившая до сказочного хэппи-энда. Слуга и жертва большого родственного клана, человек «без судьбы» (без личной судьбы и собственной семьи), она всегда была, что называется, на подхвате и летописала, летописала, летописала. Сначала Бектовых, потом и Блоков. И, как это бывает, ее самопожертвование воспринималось окружающими как разумеющееся. Классическая старая дева, в своих записях она, однако, ничуть не кажется таковой. Ни буквы язвительной предвзятости, ни слова домысла, за котором не стояло бы почти готовой разгадки тех или иных обстоятельств. При этом удивительное дело: толстенный биографический очерк М. А. Бекетовой «Александр Блок», написанный ею сразу же после кончины племянника с санкции вдовы и матери поэта, особого впечатления не производит. Изданный уже в 1922 году, он и по форме и наполнению мало, чем отличается от множества повторивших его впоследствии самостоятельных «исследований» советских блоковедов (выскажемся даже яснее: подавляющая их часть бессовестнейшим образом списана с этого труда Марьи Андреевны). Так вот: этот очерк - довольно осторожно написанный портрет первого советского поэта. Созданный человеком, успевшим пожить в социалистической России. И совсем, совсем не то - дневник Марьи Андреевны!.. Читая его, ловишь себя на совершенно естественном желании срочно наступить на горло собственной песне, попрощаться с вами и уступить слово тетушке, приведя здесь текст ее дневниковых записей в полном объеме. К тому же, отчеты ее изложены завидно доступным и недвусмысленным языком. Словно в противовес грузным, несколько нарочитым, манерным - очень писательским, а порой и просто каким-то даже мутным дневниковым записям самого Блока, равно как и эмоционально перегруженным строкам из мемуаров Любови Дмитриевны. Но - к делу.