Элиза Ожешко - Ведьма

На Агате ясно отражались спокойствие и благосостояние; на степановой Розальке — вспыльчивый характер, доведенный почти до неистовства неудачной супружеской жизнью. А на Параске, жене пьяницы Семена, — озабоченность и нужда; унимая и укачивая ребенка, который, не находя пищи в материнской груди, не переставал кричать благим матом, она беспрестанно повторяла с удивлением, полным какого-то благоговейного почтения:

— Два куска сала и десять свертков полотна! Ой, боже ж мой, боже, два куска сала, десять свертков полотна и двенадцать пар колбас… Ой, боже ж мой, боже!.

Она не могла достаточно выразить свое удивление и восхищение перед таким богатством, при котором можно было потерять столько вещей и все-таки не разориться окончательно. Она ничуть не завидовала: напротив, она жалела родственников, которых постигла такая неприятность, и глаза ее наполнялись слезами. Но это открывало перед ней ее собственную нищету и заставляло живее чувствовать ее. Черные глаза Розальки все сильнее разгорались, блестели и вращались, как в припадке безумия, а язык не умолкал. Она проклинала неизвестного вора. Впрочем, все знали, что она всегда должна была кого-нибудь проклинать: это приносило ей облегчение в ее постоянном горе, которое у других вылилось бы слезами, а ее наполняло огнем и кипением.

Среди крикливых причитаний Розальки послышался грустный голос уже успокоившейся Агаты.

— Хоть бы там не знаю что, — сказала она, — а я все-таки дознаюсь, кто этот вор.

Она повернулась к Петру.

— Петр! — проговорила она голосом, в котором чувствовались согласные и приятельские отношения с мужем, — пойди к Аксинье… расспроси ее. Может быть, она знает что-нибудь такое, чтобы открыть этого вора…

К удивлению женщин, Петр, не возражая ни слова, встал, надел на голову баранью шапку и вышел из избы.

Вечер был осенний, темный… Ветер шумел в садах и рвал кустарник; обрывки туч, пролетая, как тяжелые птицы, то закрывали, то опять открывали звезды. Высокий, плечистый мужик, в полушубке и бараньей шапке, широким и тяжелым шагом шел, слегка сгорбившись, болотистой тропинкой, извивавшейся между стенами хлевов и гумен, по направлению к усадьбе кузнеца. Издали уже виднелась кузница, пылавшая красным светом, и слышался стук отъезжавших телег. Перед этой кузницей всегда было как на храмовом празднике или на ярмарке. Люди съезжались к Михаиле Ковальчуку со всей околицы, потому что нигде в округе не было такого кузнеца, как он. Но теперь уже был вечер, и те, что подковывали здесь сегодня лошадей и заказывали топоры и шины на колеса или налаживали плуги и повозки, ехали домой по дороге между вербами и зарослями бузины, где гнездились и уныло покрикивали филины и козодои. Перед открытыми дверями кузницы не было никого. Здесь широко раскинулось болото с глубокими следами от колес телег и от конских копыт.

Петр Дзюрдзя остановился среди этой грязи и с минуту вглядывался не без удовольствия во внутренность кузницы. Наполненная красным светом, она ярко выделялась среди царившей снаружи темноты. В этом освещении красиво выдавалась фигура молодого кузнеца, который, несмотря на поздний час, еще работал. В шароварах и рубашке с высоко засученными рукавами, сильный и ловкий, он быстро подымал жилистые руки и изо всей силы бил молотом по раскаленному железу; из-под молота дождем сыпались искры и столбом взлетали вверх, освещая красным блеском смуглое с черными усами лицо. Он работал быстро и весело, — главным образом весело. Он поминутно заговаривал с помогавшим ему мальчиком, иногда напевал. Когда же он наносил сильный и ловкий удар, то вскрикивал, как бы в пляске, подымая и опуская руки:

— Гу! Га!

Петр одобрительно поглядел на эту живую и веселую работу и пройдя еще шагов двадцать, вошел в избу кузнеца.

Помещение в ней было почти такое же, как и у Петра, обширное, с деревянным полом и свободное от дыму, который выходил через трубу, но в ней можно было заметить некоторые новшества, каких не бывало у дедов и прадедов.

Здесь стояли, кроме столов и скамеек, три деревянных стула, у больших окон зеленело несколько низеньких растений в горшках, на небольшом шкафчике с двумя стеклами блестел жестяный самовар. Эти новшества привез с собой Ковальчук с широкого света, а может быть, Петруся познакомилась с этими предметами в том господском имении, где она была батрачкой. Однако эта любовь к новшествам не дошла до того, чтобы поместить где-нибудь в другом месте огромную печь с закопченной внутренностью, в которой, как и в печи любой крестьянской избы, в это время горел большой огонь. Здесь не было ни свечей, ни лампы; горящая лучина, воткнутая между кирпичами печки, освещала красноватым и дымным пламенем старую Аксинью таким образом, что она прежде всего должна была броситься в глаза каждому входившему в комнату. По давней привычке костлявая старушка сидела на печи в хорошей сермяге и черном чепчике и, выпрямившись, вытягивала одной рукой из кудели льняную нить, а другой вертела веретено. Петруся носила по комнате годовалого ребенка, стараясь усыпить его укачиванием и тихим пением. В дверях комнаты послышалось приветствие Петра, произнесенное серьезным и приветливым голосом: