Джек Лондон: Первобытный зверь

Четыре раза в жизни он должен был получить звание чемпиона тяжеловесов, и каждый раз он вполне заслуживал эту честь. Первый раз это было на барже, в бухте Сан-Франциско, и чемпион, казалось, уже выбился из сил, но в этот момент Пэт Глэндон повредил себе руку. На одном из островков Темзы, боксируя в воде поднимающегося пролива, глубиною в шесть дюймов, он сломал себе ногу, когда, казалось, победа была на его стороне; в Техасе, в тот незабвенный день, когда противник уже сдавался, ворвалась полиция, и пришлось борьбу прекратить. И, наконец, последний бокс в Павильоне Механиков в Сан-Франциско — он оказался жертвой тайного соглашения рефери и небольшого синдиката заинтересованных в его поражении лиц. Все шло благополучно, но когда Пэт Глэндон нокаутировал противника ударом правой руки в челюсть, а левой — в солнечное сплетение, рефери самым спокойным образом обвинил его в неправильном ударе. Все секунданты, все эксперты бокса и весь спортивный мир знали, что о неправильном ударе не могло быть и речи. Но Пэт Глэндон, по общей традиции боксеров, подчинился решению рефери. Он подчинился и принял это событие как новое подтверждение своей неудачливости.

Таков был Пэт Глэндон! Стьюбенера смущал лишь вопрос: был ли Пэт автором этого письма или нет? Он взял письмо с собою в город. «Что сталось с Пэтом Глэндоном?», обращался он, вместо приветствия, ко всем причастным к боксу лицам в то утро. Казалось, никому это не было известно: Некоторые полагали, что он уже умер, но точных сведений никто дать не мог. Заведующий отделом бокса одной из утренних газет просмотрел все анналы и удостоверил, что смерть Пэта Глэндона нигде не была отмечена. Только Тим Донован дал ему руководящую нить для решения этой задачи.

— Ну разумеется, он еще жив, — сказал он. — С чего ему помирать? Такой крепкий парень, да и себя никогда зря не расходовал. Он сколотил себе капиталец и — лучше того — сумел сберечь его и выгодно поместить. Он одновременно держал три кабачка. И здорово заработал на них, когда в один прекрасный день их продал. Да, полагаю, что как раз после этой продажи я и видел его в последний раз. Этому уже лет двадцать будет, а может, и больше. Его жена только что умерла тогда. Он шел к перевозу. «Куда, старина?», — спросил я. «Уезжаю в леса, — отвечал он. — Хватит с меня. Прощай, Тим, мой мальчик». И больше я его с тех пор не видал. Я уверен, что он еще жив.

— Вы сказали, что у него умерла жена, а дети у него были? — спросил Стьюбенер.

— Да, один ребеночек. Он его держал на руках в тот день.

— Это был мальчик?

— Как я могу это знать!

Тогда Сэм Стьюбенер принял окончательное решение, и ночь застала его в пульмановском вагоне, мчавшем его в дикие дебри Северной Калифорнии.

Ранним утром поезд извергнул Стьюбенера на станции Дир-Лик, и ему с добрый час пришлось потоптаться на месте, пока не открылись двери кабачка. Нет, содержатель кабачка ничего не знал о Пэте Глэндоне, никогда не слыхал о нем, и если он и живет в этих краях, то, верно, где-нибудь подальше, в глуши. Не слыхал ничего о Пэте Глэндоне и единственный завсегдатай этого заведения. В гостинице Стьюбенеру также ничего не удалось добиться. Он напал на след, только когда открылись лавка и почта.

— О да, Пэт Глэндон живет в наших краях. Вы должны поехать по направлению к Альпайну, это миль сорок отсюда. Альпайн — стоянка дровосеков. От Альпайна вам придется проехать верхом до Антилоповой Долины и перебраться через перевал к Медвежьему Ручью. Пэт Глэндон живет где-то за этим ручьем. В Альпайне, верно, уж знают, где именно. Да, конечно, с ним живет и молодой Пэт. Лавочник сам видел его. Он года два назад был как-то в Дир-Лике. Старый Пэт лет пять не показывался здесь. Он покупал свои запасы в лавке и платил всегда чеками. Он был уже весь седой. Странный, чудной старик. — Больше лавочник о них ничего не знал, но ребята в Альпайне дадут ему все остальные указания.

Стьюбенер был вполне удовлетворен. Молодой Пэт Глэндон существовал столь же несомненно, сколь и старый Глэндон, и оба они жили где-то в этой глуши. Эту ночь импресарио провел на стоянке дровосеков в Альпайне и ранним утром поднялся по горной тропе к Антилоповой Долине. Он проехал перевал и спустился к Медвежьему Ручью. Он ехал весь день по самой дикой и суровой местности, какую когда-либо видел, и на закате свернул к Долине Пинто. Тропа была настолько крута и узка, что он не раз предпочитал сойти с лошади и идти пешком.