Алехо Карпентьер - Концерт барокко

– Ка-ла-ба-сон-сон-сон, – пел Филомено, все громче отбивая ритм.

– Кабала-сум-сум-сум, – отвечали венецианец, саксонец и неаполитанец.

– Кабала-сум-сум-сум, – повторяли остальные, пока, обессиленные всем этим кружением, подъемами, спусками, беготней, не вернулись обратно к оркестровой эстраде и не повалились с хохотом на красный ковер, вокруг бутылок и бокалов. Отлежавшись и отдышавшись, они перешли к изысканным танцам с фигурами под модную теперь музыку, а Доменико играл на чембало, украшая известные всем мелодии умопомрачительными трелями и мордентами. За нехваткой кавалеров – поскольку Антонио не танцевал, остальные же отдыхали, раскинувшись в креслах, – парами соединились гобой и труба, рожок и орган, кларнет и виола, флейта и лютня, а пошетты отплясывали вчетвером вместе с тромбонами.

– Вся инструментовка перевернулась вверх дном, – объявил Георг Фридрих, – какая-то фантастическая симфония.

Филомено тем временем поставил свой бокал на чембало, устроился поближе к клавиатуре и завладел движением танца, скребя ключом по терке.

– Чертов негр! – воскликнул неаполитанец. – Только захочу указать ритм, как он навязывает мне свой. В конце концов придется играть каннибальскую музыку!

И, сняв руки с клавиш, Доменико опрокинул в глотку последний бокал, подхватил за талию Маргариту – двойную арфу – и углубился с ней в лабиринт келий приюта Скорбящей богоматери…

Но вот в окнах заалел рассвет. Белые фигуры останавливались одна за другой; вяло и неохотно складывали девушки свои инструменты в шкафы и футляры, видно с тоской думая о возвращении к повседневным занятиям. Веселая ночь умирала, напутствуемая звонарем, который, сразу позабыв о выпитом вине, принялся звонить к утренней молитве. Белые фигуры исчезали, словно театральные духи, в правых дверях, в левых дверях. Появилась сестра-привратница, неся две корзины, набитые булочками, сырами, крендельками, айвовым мармеладом, засахаренными каштанами и марципанами в виде розовых поросят, а из всего этого великолепия выглядывали горлышки бутылок с романьольским вином.

– Это вам позавтракать в дороге.

– Я отвезу их в своей лодке, – сказал лодочник.

– Спать хочу, – сказал Монтесума.

– Есть хочу, – сказал саксонец. – Но я хотел бы поесть в тишине, где были бы деревья, птицы – конечно, не эти наглые прожорливые голуби с площади, грудастые, как натурщицы Росальбы, с ними только зазевайся – слопают весь наш завтрак.

– Спать хочу, – повторил Монтесума.

– Сейчас тебя убаюкает плеск весел, – откликнулся Антонио.

– Что это ты там прячешь за пазуху? – спросил саксонец у Филомено.

– Ничего, подарочек на память от Катарины-корнета, – отвечал негр, поглаживая пальцами подарок, который никому не удалось разглядеть, с таким благоговением, будто прикасался к священной реликвии.

Из города, все еще погруженного в серую полутьму медлительного рассвета, порывы ветра доносили до них отдаленные звуки рожков и трещоток. Веселый праздник продолжался в тавернах и под навесами кабачков; огни постепенно угасали, но ряженые, прогуляв всю ночь, и не думали приводить в порядок костюмы и маски, заметно терявшие свою привлекательность по мере того, как становилось светлее.

После долгой и мерной работы весел лодка подошла к кипарисам тихого кладбища.

– Тут можете позавтракать спокойно, – сказал лодочник, причалив к берегу.

Кошелки, корзины, бутылки перекочевали на землю. Могильные плиты походили на столики без скатертей в большом опустелом кафе. И после романьольского вина, добавленного ко всему уже выпитому ранее, голоса снова радостно зазвенели. Мексиканец очнулся от сонного оцепенения, и его попросили еще раз рассказать историю Монтесумы, которую Антонио вечером не мог как следует расслышать из-за оглушительного крика и шума.

– Великолепно для оперы! – восклицал рыжий, с напряженным вниманием впитывая каждое слово рассказчика, а тот, все более воодушевляясь, говорил драматическим тоном, жестикулировал, менял голос, произнося импровизированные диалоги, и в конце концов создал живые образы всех персонажей.

– Великолепно для оперы! Ничего больше не надо. А вот машинистам хватит работы. Блистательная роль для сопрано – эта индеанка, влюбленная в христианина, – ее можно поручить одной из тех прелестных певиц, что…

– Знаем, знаем, в них у тебя недостатка нет, – перебил Георг Фридрих.

– А как хорош персонаж побежденного императора, – продолжал Антонио, – несчастного повелителя, который так горестно оплакивает свое поражение. Я вспоминаю «Персов», вспоминаю Ксеркса: