Ивлин Во - Сенсация

В ту ночь, возвращаясь в пансион Дресслер, они держались за руки. Животные спали, и небо над ними было светлым от звезд.

— Сколько я должен ждать? Сколько?

— Недолго. Скоро. Когда хотите, — сказала Кэтхен и убежала к себе на чердак.

Проснулся трехногий пес, и его протестующий лай разнесся по всему городу, перебудив бродяг в подворотнях и мусорных кучах.

На следующее утро Уильям проснулся в новом мире.

Стоя на веранде и пытаясь докричаться до своего боя, он постепенно осознавал перемены, происшедшие за ночь. Дожди кончились. Пол под его ногами был теплым. Заросли сорняков у ступенек покрылись вдруг алыми цветами. В небе сияло тропическое солнце, пока еще низко, но обещая палящий зной днем, а за жестяными крышами города, где прежде висела тусклая завеса сланцевых облаков, открылась необозримая даль; миля за милей освещенных солнцем гор, холмистые пастбища, дымчато-розовые плато, виллы, фермы и деревни, сады и поля, крошечные храмы, гряда за грядой, переходившие в голубые вершины на дальнем горизонте. Уильям продолжал звать своего боя — и напрасно.

— Он ушел, — сказала фрау Дресслер, пронося мимо груду глиняной посуды. — Сегодня все слуги ушли. Они делают праздник окончания дождей. Мне помогают немецкие друзья.

В конце концов завтрак Уильяму принес неимущий механик, задолжавший фрау Дресслер за новогоднюю елку.

В этот день произошло много событий.

В девять пришел прощаться Эрик Олафсен. На одной из железнодорожных станций началась эпидемия чумы, и его посылали создавать госпиталь. Он отправлялся без воодушевления.

— Это глупая работа, — сказал он. — Я уже работал в чумном госпитале. Как вы думаете, скольких мы вылечили?

— Понятия не имею.

— Ни одного. Мы могли только ловить тех пациентов, которые были слишком больны, чтобы передвигаться. Другие бежали в деревни, поэтому людей заражалось очень много. В цивилизованных колониях посылают не врачей, а солдат. Они окружают место, где чума, и стреляют в каждого, кто пытается убежать. Через несколько дней, когда все умирают, они сжигают дома. Здесь мы для этих несчастных людей ничего не можем сделать. Но я еду, потому что правительство меня попросило. Где Кэтхен?

— Пошла за покупками.

— Хорошо. Это очень хорошо. Она была печальной с такими старыми, грязными платьями. Я очень рад, что она стала вашим другом. Скажите ей за меня до свидания.

В десять часов Кэтхен вернулась, нагруженная пакетами.

— Милый, — сказала она, — я счастлива. Все так рады, что наступило лето, и все такие вежливые и добрые. Они знают, что у меня есть друг. Посмотри, что я принесла.

— Замечательно. Ты что-нибудь узнала?

— Это было трудно. Мне столько нужно было сказать о вещах, которые я покупала, что я не говорила о политике ни с кем, кроме австрийца. Он вчера пил чай с гувернанткой президента, но боюсь, что ты будешь разочарован. Она не видела президента уже четыре дня. Понимаешь, его заперли.

— Заперли?

— Да, заперли в спальне. Они так часто делают, когда он должен подписать важные документы. Но гувернантку это беспокоит. Понимаешь, обычно его запирает семья, и только на несколько часов. Теперь это доктор Бенито, какой-то русский и два черных секретаря, которые приехали из Америки. Они заперли его три дня назад, а когда родственники хотят его увидеть, им говорят, что он пьян. Они не пустили его на открытие колледжа имени Джексона. Гувернантка говорит, это подозрительно.

— Думаешь, мне следует передать это в «Свист»? — спросил Уильям.

— Не знаю, — с сомнением ответила Кэтхен. — Утро такое чудесное. Лучше поедем за город.

— Мне кажется, Коркер из этого что-нибудь сделал бы… и редактору так нужны новости!

— Хорошо. Только поскорее. Я хочу прокатиться.

И она ушла, оставив Уильяма за письменным столом. Он посидел немного, встал, снова сел, несколько минут мрачно смотрел на стену, закурил трубку и, наконец, с огромным трудом и с самыми дурными предчувствиями отстучал указательным пальцем на машинке первое сообщение своей головокружительной карьеры. Если бы кто-то мог наблюдать за этим мучительным, вялым процессом, он бы никогда не догадался, что является свидетелем исторического момента, присутствует при рождении легенды, которая войдет в золотой фонд журналистского эпоса, вновь и вновь будет пересказываться в барах Флит-стрит и упоминаться в мемуарах — легенды, на которой будут учиться честолюбивые студенты заочных курсов доходного сочинительства, легенды, которая будет вечно жить в иссохших редакторских умах. Это был миг, когда Таппок взялся за дело.