Цирил Космач: Весенний день

Наиболее зоркие критики заметили, однако, в этом тонком лирике, упорно и тщательно отрабатывавшем форму небольшой, в традициях европейской прозы, новеллы, яркий самобытный талант. И если писательское «нутро» Космача было глубоко национальным («Писателем меня сделала тоска по родным местам», — признавался он), то стремление к совершенству формы, своеобразная манера философского осмысления действительности были результатом литературного самообразования, требовательности к себе, кропотливой работы над словом.

Как всякий подлинно талантливый художник, Космач всегда смотрел чуть дальше большинства современников, умел разглядеть суть вещей. Обладал он и достаточно редким в современной литературе даром говорить с читателем без «перста указующего», плача сквозь смех и смеясь сквозь слезы. Если обратиться к литературным традициям в широком смысле слова, то Космача-новеллиста следует, безусловно, признать продолжателем мопассановско-чеховской линии в европейской прозе: ясность социального зрения, четкость фабулы, филигранная проработка деталей присущи его лучшим произведениям 30-х годов.

«Человек на земле» (1935) и «Жизнь и деяния Венца Побаюкая» (1937) — грустные рассказы о судьбах неудачников, добрых и хороших людей, чьей уступчивостью беззастенчиво пользуются окружающие. В истории Жефа Обрекара, героя первого произведения, крестьянина из нищей, разоренной войной словенской деревни, в конце концов погибающего на чужбине, присутствуют черты эстетики словенского «социального реализма», с его ориентацией на изображение жизни социальных низов, с грубоватым юмором и вниманием к неприглядным сторонам крестьянского быта — наследием натурализма. Космач выступает как мастер лаконичного диалога, яркой и значительной авторской ремарки. Такова концовка новеллы «Человек на земле»: «Умер Жеф Обрекар — жалкая песчинка в мире божьем, как сказал о нем господин священник. Умер за свои мечты, за то, что не сумел рассчитать силы. Он и еще двадцать рабочих погибли во время обвала на свинцовом руднике. Похоронили его за казенный счет, и над его могилой снял свой блестящий цилиндр сам президент Французской Республики».

В «Жизни и деяниях Венца Побаюкая» впервые в творчестве писателя главным действующим лицом повествования выступает человек, обиженный не только людьми, но и природой, нечто вроде деревенского юродивого, — следовательно, согласно авторской логике, существо, которое могло бы рассчитывать на человеческое сострадание. Однако родные и соседи обходятся с беднягой Венцем столь бессердечно, что ему только и осталось, забившись в лесную чащу, повеситься на силках браконьера.

К лучшим созданиям предвоенного периода принадлежит рассказ «В тот чудесный день» (1937), где с наибольшей полнотой раскрылась еще одна существенная сторона дарования Космача. Полнокровное, пожалуй, несколько раблезианское ощущение крестьянской, грубой и простой жизни, как основы всякой жизни вообще, дополняется здесь бушующей стихией здорового смеха. Характерно, что добродушная усмешка по поводу похождений сельских гуляк и их подружек сменяется гневом и желчью, когда речь заходит о местных фашистствующих молодцах, которые, «потея изрядно в своих черных рубахах», явились на деревенскую свадьбу и попытались «навести порядок» в церкви и на вечеринке, запрещая петь всеми любимые народные песни только потому, что их поют в Югославии. Фашистов усмирили, и жених предложил окунуть братцев в навозную яму: «все равно, мол, у них рубахи черные».

Космач изобразил гротескно-символическую сцену расправы с чернорубашечниками в деревеньке, оставшейся под властью Италии. Рассказ, опубликованный в «Содобности», был как нельзя кстати для югославского читателя. Мутная волна фашизма накатывала на Балканы. Под видом деловых людей или просто туристов в разных областях Югославии появились всякого рода агенты, они подготавливали в стране «пятую колонну» коллаборационизма.

Прогрессивная интеллигенция, и в первую очередь коммунисты, предупреждали о грозящей опасности. Известный публицист, коммунист Братко Крефт писал в 1940 году в статье «О словенской молодежи»: «…В пору, когда люди без чести и совести, а вслед за ними трусы возвели в добродетель ремесло доносчика, требуется максимум сознательности и честности, чтобы предупредить эпидемию этой занесенной к нам болезни. Там и сям появляются всевозможные лжепророки, кричащие и завывающие на разные голоса, стремящиеся воплями заглушить в людях совесть, а потом задушить ее окончательно… В этих условиях, — подчеркивал Крефт, — интеллигентная молодежь не имеет права ни на минуту забывать ни о народе, живущем в селах, ни о рабочих кварталах».