Цирил Космач - Весенний день

— Время… — пробормотал я и шагнул к часам. Обеими руками я бережно взялся за них и выровнял. Качание маятника тотчас замедлилось, и вскоре он совсем замер. В этот самый момент на лестнице раздались быстрые шаги, тетя распахнула дверь и с порога, задыхаясь, сказала:

— Нет, нет! Наклони их? Сердце у них сдает.

— Сердце сдает?..

— Конечно. Ведь им же сто лет!

— Сто лет… — повторил я, придал часам прежнее положение и качнул маятник.

— Вот так! — удовлетворенно сказала тетя, когда снова раздалось размеренное тиканье. — А теперь положи-ка свое ружье и идем на кухню, поешь!

Я положил свой ранец и автомат на скамью у печи и пошел на кухню. Тетя с головокружительной быстротой приготовила яичницу и поставила передо мной молоко. Есть мне не хотелось, но я ел, потому что тетя стояла рядом, с благоговением глядя на меня, точно я совершал некий важный обряд. Когда я отложил вилку, она снова засуетилась по кухне.

— Иисусе, ведь уже стемнело! — воскликнула она и устремилась за отцовским костюмом. Быстро убрала все со стола и приготовилась гладить. — Знаешь, я сегодня же его и отутюжу. И не только брюки, но и пиджак поглажу. Хоть и знаю, что завтра его еще не будет, а все-таки хорошо, если все будет готово.

— Конечно, хорошо, — кивнул я и поспешно направился в темные сени.

— Ты куда? — кинулась за мной тетя.

— Я устал, — пожаловался я. — Последнее время мы совсем мало спали.

— Вот старая дура, и как это я не сообразила, — хлопнула себя тетя по лбу. — Ясное дело, мало спали! Ложись, конечно! Ложись и спи!

— Иду…

Я поднялся по крутой скрипучей лестнице в свой чулан и лег. И в самом деле скоро заснул…

Тряхнув головой, я прижал ладони к лицу и крепко потер его, точно стараясь стереть воспоминания об этом первом часе, проведенном в родном доме.

В спальне заскрипела кровать. Тетя перевернулась с боку на бок, покашляла и несколько раз громко вздохнула.

«Бедняжка так разволновалась, что ей не спится», — подумал я. А потом сказал тихо, но решительно:

— Нет, нет! Пусть она проветривает отцовский костюм! Пусть гладит его и утюжит, пусть выносит на весенний ветер эту выцветшую черную надежду! Нет, я не скажу ей, что нашего отца она больше никогда не увидит!

«И ты тоже никогда не увидишь его!» — при этой мысли что-то сдавило мне горло.

— Да, никогда я его не увижу… — пробормотал я и закрыл глаза.

И в тот же миг я его увидел.

Я совершенно отчетливо увидел, как он шагает впереди меня, стряхивая топорищем снег с веток, нависших над тропинкой. Узенькая тропинка взбирается по крутому склону. Ночь довольно светлая, хотя валит густой снег. Тишина. Только Идрийца глухо шумит и снег скользит меж ветвей.

На опушке отец останавливается и неторопливо поворачивается ко мне.

— Мы пришли, — шепчет он. — Дальше ты пойдешь один. И как можно быстрей. До границы добрых пять часов ходу. А по такому снегу меньше чем за семь часов не доберешься. До полуночи карабинеры за тобой не придут. А ты к тому времени будешь над Церкном.

— Конечно, буду…

— На, возьми топор. Если тебя кто встретит, подумает, что ты лесоруб. И опираться на него можно вместо палки. О, топор всегда пригодится.

Я обеими руками опираюсь на топор и молчу.

— Ступай, — говорит отец и прижимается спиной к искривленному стволу старой сосны, чтобы дать мне дорогу.

Я чуть продвигаюсь по тропинке, а потом снова оборачиваюсь и останавливаюсь.

— Вот, возьми деньги, — говорит отец после паузы. — Тут пятьдесят лир. Все, что было в доме… Маловато, конечно, но запомни: с голоду помереть трудно. Кусок хлеба человек всегда добудет… Ты слушаешь меня?

— Слушаю…

Молчание. Только Идрийца глухо шумит и снег, крадучись, скользит меж ветвей.

— Ну, а теперь иди! — говорит отец и отыскивает мою руку. — Иди осторожно!.. И смотри мне, не сбейся с пути!..

— Да я же знаю дорогу, — шепчу я.

— Я хочу сказать, не сбейся с пути потом… позже… в жизни, как говорится.

— Нет, не собьюсь, — с трудом выдавливаю я.

— Знаю, что не собьешься, — говорит он и встряхивает мою руку. — Ну, кое-когда, может, и собьешься. Но это не так уж страшно. Тот, кому никогда не доведется ступить на кривую дорогу, так и не узнает, что был на прямой… Ты меня слушаешь?

— Слушаю…

Молчание. Только Идрийца глухо шумит и снег, крадучись, скользит меж ветвей.

— А ты уже думал, чем займешься в жизни? — шепчет отец так близко, что я чувствую его теплое дыхание.

Вопрос до того труден, что моя голова печально поникает.