Юлий Крелин - Очередь

— Налей еще.

«Ничего не меняется. Все одинаковы. А куда денешься? Медицина, конечно, прибежище индивидуальных выявлений и решений. Недуг-то — болезнь у отдельной личности. Одной. Болезнь не у коллектива. Медицина — защита личности. Я профессионально личность больше понимаю, чем он. При прочих равных. Я хочу чего-то своего. Отдельно. А он старомоден и действует по стандартам старомодности. Думает, что раз срыв у меня уже был, то теперь нет проблем… Горячится…»

— Отпусти!

— У нас еще больше часа.

— Я бы поела чего-нибудь.

— Сейчас.

«Соблюдает декорум интеллигентного человека. Уважает. Это в нем и хорошо. Сметлив, быстр в меру. А Стас…»

— Что тебе дать?

«И голос даже перехватило у него. Да и что может быть хорошего от такой парилки? Даже не спросил, как мне эта баня. Первый же раз. Не хочет отвлекаться. Нервничает: ситуация не укладывается в его стандарт. Ему ж все ясно. Все было, сейчас продолжение. Ан нет. Вот и нервничает. А я не хочу. Очень уверенный…»

— Намажь хлебца икоркой.

«Банку еще открыть надо. А ловок. Халат распахнулся. Какие мышцы на груди. Вена на шее вздулась. Это застой. Повышенное венозное давление. Как мужчина он великолепный экземпляр. Крепок. Он, конечно, не лучший, но нужны ли лучшие?»

— Спасибо. Сейчас я почувствовала, что проголодалась. Чуть-чуть плесни джина и боржомчика. Спасибо.

— Лариса, что ты отворачиваешься? Как поется: али я тебе не люб?

— Этот вопрос и стоит перед тобой?

«Он прав. А чего тогда приехала? Но я думала… Думала. Есть правила игры: раз начала играть — соблюдать надо. У виска целует. Шаблон. И „дед“, наверное, также бы у виска поцеловал. И эта музыка… Слышу ритмы миллионов. А по возрасту он где-то на рубеже этой музыки и той…»

— Отстань, Валера. По-моему, у тебя нет ни прав, ни оснований для такой кипучей активности.

— Прав — не знаю. Основания есть.

Лариса резко встала и выключила магнитофон.

— Надоело! Надоела эта музыка. Надоел твой поп-арт. Надоел твой Хемингуэй у тебя на стене. Пора его уже снимать, освободить место для другого стандарта. Стандарты приходят и уходят. Идешь по улице, и сотни людей идут и орут этими ублюдками цивилизации, — она ткнула магнитофон, — и гоняют эти круги, качают всех, кто поближе. Из тысячи окон одна и та же музыка несется, с одной и той же громкостью — насколько позволяет мощь аппаратов и количество денег. Это их, это ваше дело, ваше право, но меня, понимаешь, меня оставь в покое. Своего хочу! Хоть немного, хоть что-то по-своему.

— Ты, по-моему, уже слишком разгорячилась. От питья или от усталости? Я понимаю: мы устали, но ты-то чего возникаешь? Не нравится тебе этот стандарт — значит, хочешь другой. Не хочешь, скажем, битлов, «Бонн М», стало быть, хочешь Бетховена, Моцарта. И вам имя — легион. Почему же ваш легион лучше того?!

— Он мой. По душе мне. Люб мне, понимаешь?

— Там идет когорта. Здесь идет когорта. В чем разница? Чего шумишь?

— С этой музыкой я иду со всеми в одном ритме, в одном балдеже. А в своей когорте я могу сидеть и думать про свое. Отдельно. Понял? Не хочу со всеми!

— Заковала себя в одни рамки и противишься иным. Что за ограниченность? Хемингуэй не понравился!

— Да он ни при чем. Музыка тоже. Портреты те же, поцелуи те же. Сначала рука, кисть, потом ладонь, потом щека, потом висок, рука на плечо. Чуть что не так — трусость. И чтоб посметь — выпить надо.

— А у тебя? Сначала разрезать — потом зашить. Одно и то же.

Видно, Валерий обиделся на обвинение в трусости без вина, видно, понял его как приглашение и отреагировал точно и однозначно: обе руки сначала положил на плечи, затем взял в руки лицо, потом повернул к себе и стал целовать в глаза, в губы…

«Господи! Надоумила! Стас всегда был неожиданным. То говорил, то молчал, то целовал… И никогда этого спорта… в людях… в поцелуях…»

— Ну перестань, Валерий, перестань. Сообрази же… Ты же умен…

— Да почему же? А в тот раз?

Валерий опять крепко ее обнял и стал целовать. Она упиралась ладонями в грудь, напрягалась, пыталась голову опустить пониже. Руки скоро обмякли, и она лишь голову подогнула пониже.

— Да отстаньте же!

Валерий откинулся на тахте. Дышал тяжело. Покраснел. Вены на шее сильно вздулись.

Лариса отвернулась от него, села на край тахты.

«Вечная борьба! А вены вздулись. Правое сердце плохо работает. Сил уже никаких нет. Черт с ним. Больше не могу. Ладно… Чего же он молчит? Молчит. Ждет. Что ждать-то? Никого нет. А Дима бы что делал? Наверное, не так. А какую бы он музыку поставил? Другую. А может, и не ставил бы. Интересно. Да у него дом, семья. Не супермен. Может… Говорит что-то? Нет. Иль похрапывает? Нет. Молчит. Уснул, наверное. Мы устали. Парилка. Борьба. Не похрапывает…»