Юлий Крелин: Притча о пощечине

Макарыч после моей тронной речи, после председательского резюме к его мажорному выступлению временно унялся, но остальные продолжали говорить одно и то же — каждый вел свою партию с завидным постоянством, не желая слушать другого. Зачем? Все равно надо делать, как делать надо. В конце концов, каждый высказывает свою точку зрения на жизнь. Я уже чуть-чуть сказал — теперь молчу. Я демократ, но все решил для себя. Слушаю. Жду. А они… Они все правы.

Я начальник, стало быть, должен… Я начальник — хорошо бы научиться слушать. Начальнику всего труднее слушать. Пока сам молчу — говорят, а чуть рот открою — они в рот и глядят. Так чаще всего. Да мне и надо молчать, не возражать, слушать. Очень мало кто умеет слушать. Первые два слова ухватим, и обязательно тут же — либо возражать, либо соглашаться. А вот как научиться просто слушать? А ведь мне надо принять решение. Тогда уж не правоту объяснять — просто принять решение.

Ведь и на самом деле — они все правы.

Маркович — ортодоксален и прав, как ученик. Он боится взять на себя ответственность за чужую жизнь, отказав этой жизни в последнем шансе. В лучшем случае…

Мироныч прав, как ребенок, страшащийся активных действий, — ведь не игрушка в его руках. Он боится лишний раз взять на себя ответственность за чужую жизнь, рискуя, может, последними днями этой жизни. Боится обречь на ненужные и лишние страдания безусловно уходящую жизнь.

Макарыч прав, поскольку не считает вправе растрачивать силы понапрасну. Ни свои, ни больного. Он старше других и знает, что силы наши тоже ограниченны. И еще он страшится, что я его включу в операцию, заставлю ассистировать, а толку все равно никакого не будет. Чудак. Но и он прав.

Общая инфантильность. Живут без настоящих забот. Уперся каждый в свою догму, и знают, что все их слова и домыслы роли никакой не играют. Решаю я и слушать их не-стану. Перед операцией только опрошу каждого: «Ну, твое последнее слово: что там? Что сумеем?»

Мы все знаем, что там, но каждый будет говорить свое, а я продолжу никому, кроме меня, не видную игру в «диктаторы».

Все это игра в труса. У нас нет выбора. Мать прораба должна быть оперирована. Диктатор плюшевый. Жизнь за нас решила.

Когда аврал, конечно, легче ремонт делать. Когда пожар или наводнение — все герои. Так? Необходимость подгоняет. Вот. Сразу и возможности повышаются. Мы, строители, ремонтники, знаем это хорошо.

Неделю назад на дороге, по маршруту автобуса, трубу прорвало. Пустили машины в объезд. Из автобуса, сверху, хорошо видна неприглядная картина: разорванный асфальт, извергающаяся из асфальтовых разломов вода, грязь, навезенная колесами машин. Тут же загородки, поставленные милицией, их же машины милицейские, ремонтные фургоны, рабочие. Все бегают, суетятся, шумят, руками размахивают, вокруг еще с десяток советчиков, что-то сыплют в яму, что-то рядом роют. Работают споро, рьяно, в воде по колено…

Вечером еду — все в порядке. Шустряки. Так? Воды нет — прорыв ликвидирован. А остальное? Грязь, куски асфальта, разломы, трещины, загородки — все осталось. Рабочих не видать. Так? Самый бы раз начать ежедневную работу. Уже не аврал. Штурм позади. Милиция стоит чуть дальше места объезда: если кто, невзирая на знак, сунется на дорогу, через триста метров их ждет патруль ГАИ — дань собирают. Держите, ребята, ответ за неподчинение знаку. И не проехать вам дальше. «А чего ж вы здесь-то стоите?» — «А для чего знак висит для вас?» Разошлись. Вот. При своих. Кому штраф, кому предупреждение, кому нотация — это уж какой водитель оказался, соответственно по-разному достается. И правильно. Надо людей к порядку приучать.

Да и ГАИ свою выгоду имеет. Можно предостеречь, а можно наказать. Где работа виднее? Где наказывают. И доход. Жить-то надо.

На следующий день та же картина. И через три дня. И вот уже неделя прошла. Вода не течет — грязь, заслон, застава, камни, штрафы — все на месте. Аврал позади. Теперь надолго. Так.

Есть проклятые улицы. Всегда изрыты, вечно в ухабах. Ремонт во все времена: во все сезоны, при любой погоде, при разных начальниках, директорах, председателях, секретарях — рытвины да колдобины. Во все времена копают да закапывают. Проклятые места.

Я понимаю их. Проявили шустрость, ликвидировали катастрофу — герои. Спасибо вам. «Ура» и премию. Разве не так? Как эти хирурги. Рану еще долго можно лечить. Не лечить — наблюдать. Я их вижу, хирургов этих. Они же не лечат. Когда рана — так сразу говорят: время лечит. Вот так-то. А у этих небось людей нет, машин нет, бетона нет, гудрона нет, асфальта там, или базальта, или гранита — черт их знает, что им надо. А ведь есть. Есть! Вот что надо мне — я знаю. И знаю, что где-то у них есть. Надо их главного врача навострить туда. Да он и так катает к ним туда-сюда.