Юлий Крелин - Суета

Знать бы мне уже тогда, в пору, когда они только начинали работать в этой больнице, что я к его жизни практически непричастна, что уже есть другие глаза и уши, готовые без всякой иронии слушать, смотреть, впитывать… А если бы знала? Разве бы изменилось что-то? Ни-че-го.

Теперь мы завязли как в болоте в бесконечном вранье, которое якобы выгоднее обоим. Ирка ведь до сих пор не ведает. Наверное, не ведает. А может, и она нам подыгрывает и с молодых лет привыкла к вранью, как к старому дедову креслу?

В школе учителя говорили про нас на родительских собраниях: «Примерная семья». А была примерная ложь, ложь на удивление профессиональная. «Ира, не ври, не скрывай… За правду тебя ругать не будут… Ругают всегда за ложь… За нее больше расплачиваешься. Лучше сказать все как есть… С ложью жить труднее, чем с горькой правдой… Наказание за проступок всегда легче, чем потом наказывает жизнь за ложь…» И полно таких лозунгов, конечно же правильных. От девочки требовали правды, воспитывали правдой. Воспитывали правдой?! Нам казалось, мы прекрасно держимся перед ребенком. Но девочка жила в атмосфере вранья. Как это еще скажется? Кого из нас ударит? По какому самому слабому и самому любимому месту? Меня уже бьет. Интересно, догадывалась ли она, из-за чего бывают у нас скандалы? Наверное, сидела у себя, прижав к уху телефон, мурлыкала со своим Сережкой и думала время от времени: «Опять родители цапаются. И чего не поделили?..» А мы себя не поделили.

Рассказывают, что она много помогает, о н а у него «менеджер», все связи его держит в руках. Ох, сколько я наслушалась от «доброхотов», преимущественно женского рода! Информация лишь утяжеляла мою жизнь, хотя те, кто приносил ее, старались представить дело так, будто в Марте ни черточки человеческой — этакое исчадие ада. Думали, так мне будет легче, приятнее. Конечно! Если Лев такой, с таким вкусом — так что же я? Лев-де банален, пошл, «все они такие»… Весь набор я получила. Истерзали… Остались лишь воспоминания: каким он был — каким стал.

Однажды в свой библиотечный день я ему позвонила. Повезло: попала в перерыв между операциями. Договорились съездить с ним в магазин. Автобусом туда больше часа пилить, вот я и поехала, чтобы сразу после операции сесть в машину, времени зря не терять. Приехала. В дверях кабинета ключ. Постучала — никто не ответил, толкнула дверь и вошла. В углу на диванчике сидела женщина. Так здесь часто бывает. Приходят и ждут в кабинете. Если, конечно, знакомые. «Могла бы и откликнуться, когда я стучала», — подумала я. «Извините, — обратилась ко мне женщина, — у вас не найдется зажигалки или спичек?» Я стала рыться в сумке, нашарила зажигалку, которая, как полагается, затерялась на дне, протянула ей, подняла глаза — и… Я же помню, я видела, как деловито, с молоком и хлебом в руках они вышли из магазина и направились к машине. А я успела нырнуть в магазин, спрятаться. И не шампанское, не торт, не бутылка и коробки — будничные пакеты, батоны…

Это была Марта.

Руки-ноги стали ватой. Я, не поворачиваясь, отступила на два шага и плюхнулась на стул. Оставаться нелепо. Удирать — немыслимо сразу же. Почему она здесь? Господи, да она, может, приезжает не предупреждая. Как я бы должна… Она сидела у окна, у самых штор, а я на виду, как на выставке. А вдруг узнает, закатит сцену? Пожалуй, скорее я закачу сцену. Тоже никому не нужно. Вот подарок был бы больнице. Боже! И не уйти. Она сидела молча и не догадывалась… А чего ей гадать? Она бесправна. У нее нет прав! Это мои права! Чувствую, что захожусь. Чувствую — надо что-то сделать. Хоть спросить что-нибудь. Удержаться в рамках интеллигентности. «Давно началась операция, не знаете?» — с трудом выдавливаю из себя. «Понятия не имею. Только что вошла, прямо перед вами», — равнодушно ответила.

Что-то надо было сказать, я придумывала, как начать, но тут отворилась дверь и вошел Яков Григорьевич, самый старый из их хирургической дружины. У деда на лице, как всегда, блуждала непонятная улыбочка. Он поздоровался, прошел к столу и, не вступая в разговор, положил в ящик пакетик. Я знаю, там бутерброды для всех: с сыром — черный хлеб и с колбасой — белый. Там же, в ящике, у них сахар, чай и какое-то хитрое устройство для заварки. Яков Григорьевич, видно, торопился. Слава богу, не узнал, наверное. Он всегда торопился, бегал даже за автобусами, волоча тяжеленный портфель. Ребята часто обсмеивали его бег за автобусом: они любили деда и, как только он начинал заговаривать о пенсии, пугались — он им не в помощь, конечно, но уж очень хорошо вписался в их компанию. Уйди он — и важный камень вылетит из пирамиды. Они не хотят ничего менять. По-моему, не хотят. Хорошо им, наверное.