Владислав Реймонт - Комедиантка

Янка спустилась последней и встала за кулисами, представление началось. Давали оперетку на сказочный сюжет. Янка не узнавала ни людей, ни театра, до того все преобразилось под пудрой, гримом и светом!

Нежные звуки флейты лились из тишины; в которую погружался театр, и, сладко убаюкивая, проникали в душу… А потом танец — мягкий, чувственный, опьяняющий. Он очаровывал, захватывал и уносил на волнах упоительной беспомощности…

Янка чувствовала, что ее все больше затягивает в водоворот: театр ослеплял ее страстную, порывистую натуру, метавшуюся до сих пор среди заурядных людей и серых будней.

Именно таким он и жил в ее душе — радужный, полный музыки, тревожных звуков, восторженного забвения, сильных красок, бурных, подобных раскатам грома, чувств.

В ее пылком воображении обрывки видений сливались в картину, более прекрасную, чем действительность. Мир, рисовавшийся в Янкином воображении, был ослепителен. Флажолеты скрипок вызывали в ней острый, сладостный трепет.

Перед глазами Янки ожило старое предание: вот она в хороводе нимф и русалок, а размалеванные женщины, выделывающие на размалеванном полотне вакхические па с задором шансонеток, — это фантастические фигуры, танцующие где-то в глубине вод… Электрический свет разливался голубоватой мглой и искрился на золотых блестках, которыми были усыпаны костюмы танцовщиц.

Удушливый запах пудры словно облаком окутывал Янку, переполненный зал обдавал ее горячим дыханием. На сцену устремлялись похотливые взгляды. Это дурманило и заставляло забыть обо всем, что не было пением, музыкой и блаженством.

Спектакль для Янки превращался в галлюцинацию наяву.

Когда закончился первый акт и обрушилась лавина аплодисментов, Янка была уже вне себя от обилия впечатлений. Жадно ловила она восторженные крики публики, поражавшие душу подобно гремящей буре. Рев развеселившейся толпы ласкал сердце, жаждущее славы. Чтобы подольше сохранить это впечатление, Янка закрыла глаза. Ей казалось, будто она уносится в потусторонний мир и порывает со всем, что мелко, убого, буднично. Услышав голоса на сцене, где расставляли новые декорации, Янка очнулась.

Волшебство рассеялось. На подмостках суетились люди без жилеток, в одних рубашках, спешно меняли декорации, расставляли мебель и бутафорию; Янке бросились в глаза грязные шеи, помятые, безобразные лица, грубые, натруженные руки, неуклюжие фигуры рабочих.

Она провела по лбу рукой, как бы проверяя, не сон ли это, но кто-то ее отстранил, кто-то другой толкнул, третий пробежал рядом, громыхая чем-то тяжелым…

Янка вышла на сцену и через глазок стала смотреть в битком набитый черный зал.

Она видела сотни молодых лиц, еще возбужденных музыкой, женщины улыбались, кокетливо обмахивались веерами, мужчины в черных костюмах живописно выделялись темными пятнами на светлом фоне дамских вечерних туалетов. Янка внимательно присматривалась к публике — этому могучему и неизбежному в искусстве ареопагу, который награждает аплодисментами, славой или клеймит…

Янка отлично помнила смиренные рассказы Кренской о публике. И теперь она с любопытством эту публику изучала. Взгляд девушки скользил по лицам, губам, глазам, стараясь угадать, что говорят в зале об искусстве и артистах, но оттуда слышался только нестройный, как на ярмарке, гул голосов, иногда — громкий смех, а порой и звон кружек на веранде или громкий возглас:

— Гарсон! Пива!

Янка испытала еще большее разочарование, когда обнаружила, что лица этих людей напоминают ей то Гжесикевича, то отца, то кого-нибудь из соседей, телеграфиста из Буковца, наставницу в пансионе, преподавателей гимназии.

Это показалось ей просто невероятным.

Как же так? Ведь о тех она думала с таким презрением; она давно разделила их на кретинов, глупцов, гусынь, пьяниц, сплетниц, домашних наседок, отнесла к разряду душ мелких и пустых, к сборищу обывателей, погрязших в болоте растительного прозябания.

«Неужели те, кто сидит сейчас в зале и аплодирует, те люди, о которых она прежде думала как о полубогах, неужели они такие же обыватели?» — спрашивала себя Янка, все больше сознавая, что так оно и есть…

Янка обладала незаурядной интуицией, обостренной одиночеством, и это помогало ей видеть многое.

— Позвольте! — произнес кто-то рядом.

Янка оторвалась от глазка и увидела красивого, элегантного господина; он коснулся цилиндра, и на лице его появилась вежливая улыбка.

— Разрешите на минуточку… — попросил незнакомец.