Владислав Реймонт - Брожение

Стась вскипел, но промолчал. Подобрав перчатки, он запер шкафы, сундуки, чемоданы, задвинул ящики, попрятал и поукладывал все на свое место, и только тогда они вышли.

— Гжегож, — обратился он к железнодорожному сторожу, стоявшему перед домом, — скажи жене, чтобы к моему возвращению приготовила теплой воды.

— На что тебе теплая вода?

— Всегда перед сном обтираюсь водой с камфарой или делаю легкий массаж — очень полезно.

— А не прикажешь ли согреть тебе кровать и туфли?

— Довольно, пошли! — поторопил приятеля Стась. Он всегда долго колебался, раздумывал, готовился, но, взявшись за что-нибудь, спешил довести дело до конца.

Дорогой Стась молчал и, покручивая усы, мысленно составлял свое завтрашнее послание к матери.

— Нравится тебе панна Янина? — спросил его Сверкоский.

— Очень, но, видишь ли, я не понимаю, как могла девушка нашего круга поступить в театр. А ведь Гжесикевич собирался на ней жениться; отец у него богатый — ничего не понимаю.

— Она ненормальная, как и ее папаша.

— Дядя Фелюсь говорил то же самое; впрочем, Гжесикевичи тоже не ахти что, так, простонародье!

— Хамы, настоящие хамы, выскочки, голодранцы — вот они кто, пан Бабинский.

Приятели молча дошли до «Укромного уголка»; Стася поразил резкий, озлобленный тон Сверкоского.

В передней Стась снял пальто, одернул сюртук, посмотрелся в зеркало, причесал волосы, застегнул перчатки, слегка склонил голову, чтобы проверить — изящен ли его поклон, и только тогда они вошли в столовую.

Осецкая, Зося и еще какая-то девушка сидели за чаем. Сверкоский поздоровался и сел, Стась только раскланялся издали, не решаясь сделать и шагу. Осецкая подвела его к незнакомке и представила:

— Пан Бабинский, моя племянница. Зося, налей гостям чаю. Вы хорошо сделали, что навестили нас, бедных отшельниц: будет веселее, вечера теперь такие длинные, кажется, нет им конца. Как здоровье, пан Станислав?

— Благодарю, сударыня, сегодня совсем здоров.

Он вскочил, чтобы взять у Зоси чашку, руки их встретились, оба покраснели.

Стась сидел, пил чай и с восхищением наблюдал, как Зося бесшумно и грациозно скользит по комнате. Сверкоский подсел к Осецкой, которая, прочитав принесенное им письмо, сама подвинулась к нему поближе и с таинственным видом принялась с ним шептаться.

— Может быть, вы сыграете в шашки? — обратилась она к Стасю и Зосе.

— Вы у нас только пятый раз, не правда ли? — вполголоса спросила Зося, положив шашечную доску на маленький столик.

— Да, но сколько раз порывался приехать к вам! — И Стась покраснел до корней волос.

— Почему же вы не приезжали? — расставляя шашки, отозвалась Зося.

— Боялся быть навязчивым, кроме того…

— Вы — навязчивым? Пан Станислав! Тетя так часто о вас вспоминала. — И Зося опустила глаза.

— Право же я не заслужил этого. Ваш ход?

— Надо заслужить. Нет, начинаете вы, — торопливо произнесла Зося, поднимая на него голубые глаза; у нее было хорошенькое личико с тонкими упрямыми губами. Цветной передник ловко схватывал стройную, гибкую талию.

— А вы поможете мне заслужить? — спросил Стась, робко взглядывая на Зосю.

— Забираю у вас сразу две шашки; ах, какой вы невнимательный, какой невнимательный! Я нарочно подставила и поймала вас.

— Если вы так коварны, я стану остерегаться вас и буду настороже.

— Не убережетесь! Вот опять: могли бить и не били! Беру фук! — Обрадованная Зося засмеялась, но смеялась она тихо, чтоб Осецкая не обратила на них внимания.

— Чувствую, что проиграю!

— Надо защищаться.

— Но я не вижу выхода.

— Надо не поддаваться, стоять за себя и бороться до конца!

— Зося! Налей мне чаю! — загремела Осецкая, ударив кулаком по столу.

— Играем дальше, ваш ход, — сказала Зося, вернувшись.

— Ваша кузина больна, не правда ли? — спросил Стась, поглядывая с состраданием на бледное, болезненное лицо Толи, задремавшей на стуле.

— Она очень несчастна, очень! — прошептала Зося, склонив голову над шашками, чтобы скрыть слезы; она коснулась при этом волосами лба Стася. Он вздрогнул и отодвинулся, смущенный. Играли молча. Амис сидел около них, посматривая своими умными глазками на Зосю, которая все время его гладила и бросала ему сухарики.

Монотонно тикали часы; в окно ударял ветер; время от времени из хлевов доносился рев скотины, пронзительно скрипели колодезные журавли. В доме царила сонная, тоскливая тишина.

Осецкая, повернувшись боком к лампе, облокотилась на стол так, что тот затрещал. Наклонившись над согнувшимся вдвое Сверкоским, у которого как-то странно поблескивали желтые глаза, она говорила не переставая, вспоминала покойного мужа, несколько раз собиралась достать платок, чтобы вытереть глаза, но забывала сделать это и продолжала болтать без умолку.