Владислав Реймонт - Брожение

— Что я здесь буду делать? — подумала вслух Янка и не нашла ответа.

Через обшитую дубом, уставленную буфетами столовую Янка вышла на веранду и затем спустилась в сад, к длинному изогнутому озеру, окруженному аллеями подстриженных грабов, которые так разрослись и сплели друг с другом свои ветви, что образовали сплошной прохладный, увитый диким хмелем туннель, заросший внизу травой и сорняками. В естественных нишах между стволами вековых деревьев стояли пьедесталы, а рядом, едва различимые в высокой траве, валялись почерневшие, изборожденные дождем, обросшие мохом статуи древних богов и героев. В гуще парка свистели дрозды, галдели зяблики, снегири, иволги и синички; на озере, примостившись на больших листьях кувшинок, протяжно квакали лягушки и вытаращенными сонными глазами смотрели на солнце и на мириады роящихся над водой, как облако, мух, которые время от времени прорезали изумрудно-золотые стремительные стрекозы. Ласточки с криком носились над озером, рассекая воздух фантастическими линиями. В воздухе стояла такая тишина, что было слышно жужжание комаров и шелест тростника, камыша и аира, которыми заросли берега; они ударялись друг о друга, когда вдруг повеет ветер или ласточки своей грудью всколыхнут поверхность воды. А над всем этим раскинулся пепельно-белый свод небес, по которому скатилось на запад солнце, обволакивая позолотой поверхность вод.

Янка равнодушно рассматривала парк. Ее все больше охватывали скука и недовольство; несколько раз она присаживалась то на каменные скамейки, поросшие зеленым бархатом моха, то на траву у воды, но вскоре вставала и опять отправлялась бродить. Осмотрев одну сторону парка, она перешла на другую через полуразрушенный мост, когда-то украшенный статуями, которые теперь лежали в воде.

«Я дома», — твердила она, проходя по самому краю берега и глядя на всплывающую в зеленой раме вековых лип и дубов усадьбу.

«Я дома!» — повторяла она, отворачивая голову, так как солнце светило прямо на стекла окон и, отражаясь ослепительным пламенем, било ей в лицо. Эти слова не выходили у нее из головы, но они не трогали ее; она не чувствовала ни радости, ни успокоения от того, что была уже дома.

Когда она вернулась и распаковала свои чемоданы с помощью Яновой, она знала, что приехала к себе домой, и все же ей казалось, что она в гостях и должна скоро уехать.

Поздно вечером пришла старуха Гжесикевич, затем появились старик, Анджей, Юзя с детьми. Встретились они необыкновенно сердечно. Глаза Юзи светились такой радостью, что она вынуждена была поминутно прикрывать их пенсне.

— Ральф, Толя, поздоровайтесь с тетей! — сказала она по-французски детям и с гордостью наблюдала, как они, словно маленькие манекены или дрессированные пудели, церемонно здоровались с Янкой.

— Юзя, говори по-человечески, — попросил старик, слегка робея перед Янкой, державшейся со всеми холодно и надменно. Он стоял сконфуженный, не зная, куда себя деть.

— Вельможная пани! — начал он, но Юзя так посмотрела на него, что он умолк. — Что ты на меня уставилась, Юзя? Хозяин я тут или нет? Имею же я право поговорить со своей невесткой, ведь правда? — обратился он к Янке, вновь набравшись храбрости.

— Что за вопрос, отец. Вы у себя дома и можете делать абсолютно все, что вам заблагорассудится.

— Вот видишь, Юзька! Но, но, старуха, ты не очень-то разрешай нашей пани пачкать ручки! — крикнул он, видя, что Янка собирается разливать чай.

— Да неужто я ей позволю что-нибудь делать! Сиди себе, дочка, отдыхай, а уж мы с Юзей поухаживаем за тобой.

Юзя скорчила недовольную гримасу, а Анджей, сияя от счастья, смотрел то на жену, то на мать.

Подали ужин, и начались сбивчивые, бессвязные рассказы о путешествии. Старуха почти не слушала. Она с тревогой следила за втиснутым в ливрею Бартеком, подносившим кушанья; он ходил навытяжку, оробевший настолько, что у него дрожали руки.

— Уронишь, как держишь, растяпа? Уронишь и обольешь еще нашу пани! — то и дело кричала она.

— Рассказывай, Ендрусь, рассказывай, я так доволен вашим приездом, что даже выпью на радостях! Мать, принеси водки! — шумел раскрасневшийся старик и, подсев к сыну, счастливый, гордый, слушал его, пил, громко чавкал, поглощая пищу, и бросал под стол кости верной собаке Лапе, которая относила их к окну и с хрустом грызла.

— Папа, зачем ты бросаешь на пол кости? Ведь тут не корчма.

— Папа, папа! Юзя, Юзя! — передразнивал старик. — Болтай, болтай, все равно я тебя не слушаю. Я сегодня веселюсь, и все тут, разрази меня гром! Мать, дай водки!